— Всё мне позволительно, но не всё полезно. Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною, — по-шаляпински вывел Рисовальник. — Я, скажу вам, пил. Да. Пил, признаюсь, запоем. Так пил, что ни дня, как ты говоришь. И пить-то особо не мог, а пил. Стакан — и под стол. Не принимал организм. Здоровый у меня организм, собака. Не принимал отраву. Как выпью, так и блюю. Трудно мне с ним пришлось, пока не дожал его. Организимус. Правда, и работал. И деньги были. А, знаете, пока у тебя бабурки есть, народу вокруг тебя вьётся… Все тебя любят! Слова какие! Талант. Гений. Ого-го! Эге-гей! Втягиваешься. Глядишь, и работать уж некогда, пить надо. Какая работа? Поддавать хочется, гулять. А денег уже нет. А не похмелишься — руки дрожат, тоже не работа. Какое-то время за старые заказы еще отдавали, долги возвращали… Опять компания, опять гудёж. Дошел до пяти бутылок водки в день.
— До пяти?
— С утра надо принять, чтобы жить, днем чтобы поддержать, а впереди ночь-ноченька. Да ведь не как у людей, а Бесконечная. Страхолюдная ноченька, жуткая. Черней туза пикей. И твоей жизни всей — ящик водки. И если ты не выпьешь — тебе же будет хуже. То есть, поезд дальше не идет, всех просят выйти из вагонов. И, пожалуй, был бы мне полный сехешфехешвар, да как-то квасил с одними. За друзей считал, задрыг. Пили на даче. Зимой. У меня уже не кровь, а сливай и поджигай, а тут поддали, ну, здорово крепко. На третий день я себя под столом нахожу. Только одни глаза лузгают. Слышу, собираются. Уходят. Один говорит: а что, его так оставим? печка не топлена, замерзнет же. А и насрать, другой отвечает, туда и дорога, он уж совсем ни на что не годен, алкашня поганая. Воздух чище будет.
— И что? Ушли?
— Допили и ушли.
— Заебись история!
— Лежу на полу и трещинки вижу, какое-то зрение особое пошло, как будто в лупу смотришь. И не трещинки, а дороги, по дорогам машины идут, а вот и поселок, люди ходят, вон и сам я иду, в ушанке, хотя никогда ушанки не носил, в телогрейке, с сидором каким-то за плечами, в сапогах кирзовых — абсолютно не мой прикид. Абсолютно. И не сплю, а всё ясно, даже с какой-то страшной трезвостью вижу: идет этот человек, то есть я самый, подходит к магазину какому-то поселковому, у крыльца грязь еще с сапог счистил и туда, в магазин. А в магазине — водка, водка, водка, по всем полкам, на полу, на прилавке — и народу никого. А за прилавком эти двое. Что со мной на даче пили. Один накладные просматривает-подписывает, другой из подсобки ящики с водярой таскает и все уставляет водкой, уже ступить негде, бутылку на бутылку пристраивает, будто фокусник. В три яруса, в четыре, в пять. А бутылки стоят, не падают и свечение от них, лучи преломляются, радуга играет. А у меня чувствую, идет волна, выпить хочется. Тут тот, который у прилавка, и говорит: ты, Толя, за водкой? Бери поллитру. Я отвечают: слышь, денег нет, не нахожу что-то. Да так бери, говорит, что я тебя, не знаю? Бери, у нас сладкая, с нее не заблюешь. Чистый нарзан. Кишки промоет, будешь как новый. А потом спать у нас ложись, к печке. Вон там лежанка. И беру я водку, пью из горла, а она, как вода родниковая, выпил бутылку и сразу тепло мне стало. Сел я к печке, прислонился. Ну, просто зашибись. И верно, думаю, посплю-ка, раз ребята говорят, свои ведь ребята, хорошие, и водку без денег дали. И тут! Бах-х!!! Ба-бах!! Бутылки полетели, бьются, осколки летят, они взрываются, лопаются, водяра льется и с такой вонью сивушной, самогонной, отравленной. Тут я и очнулся. Сажусь и сесть не могу. Закоченел. Лежа, стал руками об ножку стола бить. Бью и не чувствую. Хлещу, как плетьми, а боли нет. Нисколечко. Тогда головой решил. Шарахнул раз, два. Бровь, видимо, разбил, или лбину, глаза заливает. Лижу кровушку свою, с усов слизываю, а она льется, льется, в брови ж кровеносные сосуды проходят, крови много-много. Кому разбивали — тот знает. Но зато как-то и очнулся.