Мы вышли на берег Волги. Она уже покрылась тонким льдом, и лед уже оделся покрывалом тонкого снега, но идти по нему, как предупреждал нас Иван Ильич, было еще нельзя.
Местность была совершенно пустынная. Береговая санная дорога едва виднелась под свежим снегом, но сбиться с нее было невозможно. До самой Костромы нам надо было идти по самому берегу Волги. Теперь мне уже нечего было бояться быть узнанным. До Потапова, где я прежде жил, было не менее двадцати верст, а с такого расстояния никто туда не ходил на воскресные гулянья.
Мы шли здесь совершенно беззаботно и, проголодавшись, решились постучаться в одну избу.
Опять, как и везде, слегка приотворилась форточка в окне. В нее выглянула женщина лет сорока пяти, а из-за ее спины — белокурые головки трех или четырех детей.
— Дай щец горяченьких похлебать, озябли больно! Заплатим пятачок!
Пятачок в то время считался в деревнях за серьезные деньги.
— Да нет мужиков-то в доме, — ушли молотить! А одной-то боязно вас впустить.
— Чего боязно? Не съедим, — ответил Союзов, смеясь. — Да, кроме того, за спиной-то у тебя вон какое воинство!
И он показал на ребятишек.
— Ну да, уж войдите, пожалуй! — сказала она, и мы, крестясь по всем правилам, двумя перстами на иконы, вошли в избу, чинно поклонились иконам, ей, а затем и на все четыре стороны, хотя там никого не было. Но мы уже знали, что так полагалось по деревенскому ритуалу приличий.
Раздевшись и оставив в углу на лавке свою амуницию, мы сели у стола.
— Куда идете? — спросила она, вытаскивая для нас ухватом горшок с горячими дымящимися щами.
— А в Кострому! — ответил Союзов. — Лес валить.
Желая избежать дальнейших расспросов, которые, как я знал, сейчас же начнутся о всем, что нас касается, я решил сам перейти в наступление и перевести ее желание поболтать на другую почву.
— А что, правда ли мы слышали в Вятском, что тут у вас где-то барин завелся, который народу книжки какие-то читал!
Она вся просияла от желания поскорее рассказать нам подробно все.
— Как же, как же! Был такой барин, и много других таких же приходило. Хотели, вишь ты, царя извести за то, что народу волю дал, за все, что отобрал, значит, у господ крепостных. Уж и чего только не придумали они, чтоб народ соблазнить! Книжки даром раздавали. А книжки-то, вишь ты, все заколдованные.
— Что ты говоришь! — воскликнул Союзов. — Разве могут быть заколдованные книги?
— Могут! Читает их, читает, кто умеет, — а я, слава богу, неграмотная, безопасна, — и все, как будто ничего, выходит хорошо, да вдруг на заколдованное-то слово и наткнется. А оно черное, черное слово. Тут только его черноту и увидишь, как прочтешь, ан уж поздно! Кто прочитал невзначай, тот уж и отдался тем колдовцам и душой, и телом. Нет уж у него воли. Что скажут ему, то и сделает! Вишь, хитрые какие! А кто грамоте не умеет, на тех зеркала волшебные наводили. Нарочно гулянья у себя в усадьбе-то по воскресеньям устроили, качели всякие. Приходите, мол, люди добрые, веселитесь! И много народу ходило. А зеркальщики-то замешаются меж ними с зеркалами-то своими, да и дают посмотреть тому да другому как будто для веселья. А кто себя в зеркале-то том увидит, тот им опять отдается душой и телом! Ведут его в дом и там на левую руку ему антихристову печать черную накладывают. И сколько народу христианского перегубили таким способом, просто и сказать нельзя!