Офицер уже отсчитал следующий десяток. Десятым оказался тот самый боец, худой и длинный, который так нахально мерился с ним глазами. Колчаковец даже улыбнулся этому маленькому подарку судьбы:
— А, вот кто у нас десятый.
Не дожидаясь команды, длинный сделал три четких шага вперед. А сотник пошел дальше.
Четвертый десяток замыкал красноармеец лет пятидесяти — самый старый из всех, кто стоял в строю. На нем был стеганый солдатский ватник (по-тогдашнему, кацавейка), а на голове беличий треух — несмотря па то, что сентябрь в девятнадцатом году выдался теплый.
— Три шага вперед! — привычно скомандовал сотник.
Но боец в кацавейке команду выполнять не стал, а бухнулся на колени:
— Ваше благородие, не надо! Ваше благородие, пожалей старика!
Сотник с неудовольствием глядел на трясущуюся непочтенную бороденку, на плешивый треух.
— Я, поди, не кобель, чтоб меня на воротах вешать! Я православный человек! — продолжал вопить пленный, не вставая с колен. — Отпустите меня, на кой ляд я вам сдался… Отпустите, бога буду за вас молить!
Двое конвойных подошли к нему сзади, тряханули хорошенько и поставили впереди строя. Сотник тем временем считал дальше: «Восьмой, девятый… десятый». На десятом шеренга пленных кончалась, и десятым был тот молоденький боец, которого сотник отослал в конец строя.
Колчаковец поглядел на него даже с некоторым сочувствием:
— Опять ты?.. Такая уж у тебя, значит, доля… Три шага вперед!..
В крестьянском доме сидел за столом казачий офицер, есаул, и ел яичницу из большой сковороды. Вошел сотник, присел к столу и тоже принялся за яичницу. Ели они по-крестьянски, ложками, и каждый со своей стороны сковородки.
— Ни один сукин кот не согласился, — сказал сотник есаулу. — Застращали их, что ли, комиссары. Или в самом деле такие идейные. Я их пугану маленько, повешу каждого десятого.
— Как это повесишь? — Есаул сразу, забыл про яичницу. — Всерьез?
— А то понарошке… Есть инструкция: привлекать на свою сторону. Наши-то к ним полками переходят, чуть только в плен попадутся. Вот и они пускай!
Хотя сотник разговаривал со старшим по чину, в голосе его не чувствовалось никакой почтительности — наоборот, даже вызов. Есаул с грохотом отодвинул табуретку и встал. Пришлось встать и сотнику,
— Нет уж, дудки! — сказал есаул звенящим от злобы голосом. — Я этого живодерства не допущу!
— Тогда иди сам уговаривай!
— Не буду. Не мое это дело.
— А, не можешь!.. А я должен мочь?!.. — Сотник не выдержал, сорвался на крик. — Запихнули нас в контрразведку, чтобы за вами дерьмо убирать, а вы будете чистенькие?