— Кого ты на этот раз спасаешь? — с ироничным фатализмом в голосе поинтересовался он.
Только его насмешек мне не хватало! Вот поэтому все, что я делаю в наколдованных мирках, я делаю одна!
— Тебя это не касается.
Я села на лавку, узкую деревянную лавку, одновременно, надо полагать, кровать. Долго здесь находиться не придется. Глазам надо привыкнуть к темноте настолько, чтобы появилось «фильтрующее» зрение, оно позволит мне в этой анфиладе клеток найти Гертруду. Куда бежать, там разберемся.
— Что ты собираешься делать? — спросил Герман, усаживаясь на свою лавку рядом со мной.
— Горько плакать! — огрызнулась я, думая о том, что его ведь тоже придется выручать. В соседях-то мы теперь из-за меня, хотя я и не виновата. Не бросать же его здесь…
— Ты не можешь плакать, — спокойно информировал он.
Когда это он успел заметить? Наверное, кто-то из братьев сказал.
— У тебя нет слезных желез, — тем же спокойным тоном, пристально глядя на меня, сообщил он. Прозвучало это, как удар.
Что такое «слезные железы», я представляла себе слабо, но ясно поняла, что у меня имеется какой-то серьезный дефект, и почувствовала себя неполноценной. В склонности к дурацким шуткам Германа никто не уличал.
— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила я.
Его взгляд перестал быть таким острым. Он прошел мимо меня, и Герман глухо, словно нехотя, ответил:
— Я знаю каждый сантиметр твоего тела.
Второй удар. Он произнес эту фразу так, словно интерес к моему телу был для него мучительным, словно он сделал признание в чем-то сокровенном. И эта загадочная интонация затронула внутри меня те музыкальные струны, на которых мог играть только он. Чудесная вибрация охватила все чувства, приковав внимание целиком к нему. Но хотя бы инстинкты на этот раз не подвели — по сигналу памяти они встали в боевую стойку. Как это он познакомился с моим телом? Что-то не припомню. А когда я теряла память? Сознание отключалось, было дело, — когда, прорываясь вместе с Женькой к сквозняку под обстрелом, мне в спину прилетела пуля из винтовки. Очнулась я в медицинском отсеке «Тайны»… Очевидно, Женька притащил меня туда, он мирно спал на койке рядом.
Вот поэтому-то все, что я делаю в наколдованных мирках, я делаю одна!
— Никогда Женьке этого не прощу, — прошептала я. Мне было стыдно, очень стыдно, за тело, которое оказалось дефектным.
— Почему? — быстро спросил Герман и упер в меня взгляд, пронизывающий, теперь казалось, насквозь. — Он не должен был тебя спасать? Это лишь твоя прерогатива? Больше никто не вправе быть бесстрашным и великодушным?