— Вот тут нам и пригодится твоя немка, приятель, — усмехнулся он. — Назначишь Гертруде свидание на поздний час, она и отопрет дверь нашей темницы. Ей ведь это не составит труда.
— А что потом? — волнуясь, спросил Пересвет. — Гертруда непременно поднимет тревогу, коль увидит, что мы с тобой вознамерились бежать из крепости.
— Не беспокойся, дружок, — хищно ухмыльнулся Будивид, пробуя пальцем острие ножа. — Гертруда и пикнуть не успеет, не то что сообразить, куда мы собрались.
— Так ты хочешь убить Гертруду?! — возмутился Пересвет. — И это после всего того, что она для нас сделала! Какой же ты христианин после этого?! Ты просто неблагодарная свинья, боярин!
— Что, петушок, распробовал прелести Гертруды и теперь корчишь из себя эдакого святошу! — злобно набычился Будивид. — Может, ты и вовсе намерен остаться здесь, чтобы и дальше миловаться со своей ненаглядной Гертрудой. Я гляжу, ты сильно присох к этой смазливой немочке. Может, ради нее и в латинскую веру перейдешь, а?
— От православной веры я отрекаться не собираюсь, — звенящим голосом произнес Пересвет, — но и жизнью Гертруды жертвовать не стану ради нашего побега. Такой грех я на душу не возьму. Запомни это, боярин.
— Запомню, касатик. Крепко запомню! — мрачно промолвил Будивид, с неприязнью глядя на Пересвета. — Эх ты, дурень!
После этого разговора Будивид больше не откровенничал с Пересветом, хотя продолжал по ночам плести свою веревку. Он не собирался отступать от задуманного, не скрывая того, что если и совершит побег из крепости, то один, без Пересвета.
Дни проходили за днями, а Будивиду никак не удавалось придумать какой-то новый способ ночного побега из Рудавской крепости. Поэтому он волей-неволей опять стал склонять Пересвета к тому, чтобы тот пожертвовал Гертрудой ради их свободы. Желая пробудить в Пересвете ненависть к немцам, Будивид с утра до вечера рассказывал ему о жестокостях, кои творили тевтонцы при покорении пруссов и куршей. Не забывал Будивид и про недавние бесчинства крестоносцев, совершенные ими в Литве и Жемайтии. «Тевтонцы постоянно твердят, что несут на земли Прибалтики светоч веры Христовой, а на деле они сеют смерть и страдания среди литовских племен, — молвил Будивид. — На жемайтов, земгалов и латгалов тевтонские рыцари смотрят, как на диких зверей. Немцы хотят истребить поголовно эти племена, как в свое время они уничтожили куршей!»
Пересвет сознавал, что Будивид говорит ему правдивые вещи. Он и сам видел пепелища литовских селений, сожженных крестоносцами дотла. А об ужасной участи пруссов можно было судить по тому, что ныне они были заняты самой грязной и тяжелой работой по воле своих завоевателей-немцев. В Рудавской крепости батраки-пруссы чистили сточные канавы, крутили тяжелые мельничные жернова, вывозили из конюшен навоз, мостили камнем главную крепостную площадь и прилегавшие к ней переулки… Даже внешний вид пруссов говорил о том, насколько тяжела и безрадостна их жизнь. Одежда пруссов представляла собой грязные лохмотья, на ногах у них были лыковые опорки или башмаки из грубой свиной кожи, они носили длинные волосы и бороды, чаще всего лохматые и давно не мытые. Разговаривать на родном языке пруссам было строго-настрого запрещено, тевтонцы принуждали их изъясняться только по-немецки. Пруссам было запрещено иметь много детей, обучаться грамоте, заниматься торговлей, покидать даже ненадолго свои деревни. Многие пруссы вообще не имели жен, так как тевтонцы имели обыкновение обращать в рабство прусских девушек, едва те выходили из отроческого возраста, и угоняли их в свои города и замки. Там дочери пруссов постепенно забывали родной язык и обычаи предков, становились христианками и рожали детей от своих немецких господ.