— Тут спрашивают о Садеге… ну помнишь, импозантный такой, запонки даже носил. Почему он ушел?
Я опечалилась, поняв, что мой любовник оттуда уволился и, значит, возможность его найти нулевая, как вдруг услышала издалека доносящийся голос: «он умер».
Весть из прошлого, принесенная дуновением ветра, выдыханием воздуха из обветренных губ.
— Простите, я не слышу, что вы сказали? — желая растянуть разговор, во время которого до меня долетали песчинки и перья из вечности, спросила я.
Восемь лет пустоты — и вот она принялась наполняться. Хотя бы слезами (песчинка попала мне в глаз). Хотя бы слепком с того, что когда-то было Садегом.
Крошками со стола, за которым сидел. Распавшимися связями с людьми, с которыми говорил. Сотрясанием воздуха словами о нем. Обрывками воспоминаний, которые имели отношение к тем, кто их сохранил (больше к ним, чем к нему).
— Так можно поговорить с ним? — принялась настаивать я.
— А Вы не слышали, что мой коллега сказал? Сейчас я еще уточню. Секундочку подождите. — густой голос мне деловито и споро пытался помочь. Как будто в химчистке случайно оторвали пуговицу от пиджака. Или я явилась в бюро находок и сейчас мне доложат статус левой перчатки («потерялась и счастлива»).
В моей душе, внутри меня Садег всегда был жив, но женский голос без модуляций наконец донес дополнительную информацию:
— Он умер от рака. Простите.
Нежданный удар.
Можно ли представить состояние, в которое я вверглась, узнав, что его больше нет!
Неважно, что он сбежал от меня в другой штат, в другой отсчет времени, в далекое ведомство, что его сперматозоиды задирали носы, завидя меня — важно было, что ходики моей жизни отмеряли часы, лишь зная, что он существует.
Я лихорадочно принялась собирать дома вещи, которые принадлежали ему, не обращая вниманья на то, что в процессе этих взвинченных поисков ломаю или порчу свои.
Вот его просроченное удостоверение личности; авторучка с нарисованными на ней, ползущими в никуда, голопопыми младенцами Херинга; копия расписки о продаже горшков, выданная Мохаммеду Резе Пахлави; футболка с иероглифами, одна из тех, которыми по приезде в Америку подрабатывал еще не нюхнувший ни пороха, ни белого порошка юный Юсуф, и, наконец, резюме, в котором перечислялись выставлявшиеся в его галерее великие имена.
Он заполонил всю мою душу, не уступая места ничему постороннему — тем не менее, вещи, которые остались после него, все эти мелкие мелочи, авторучки, арт-каталоги, бутылки, футболки, фужеры, совершенно не соответствовали той громадной фигуре, которой он в моем представлении был.