Деревня, нареченная когда-то именем Соломки, – возможно потому, что крыла свои избы ржаной соломой, – стояла на взгорке и насчитывала всего-навсего четырнадцать домов, при этом окна и двери половины из них были крест на крест заколочены досками. Внизу, под взгорком, протекала речка – или, лучше сказать, речушка. Упираясь в эту речушку, заканчивалась дорога. Дальше был брод, отмеченный вешками, который смещался во время половодья то влево, то вправо. Но не слишком далеко. Так что переехать речушку на машине не представляло никакой трудности. Особенно теперь, когда она едва сочилась по мелкому речному песку, скапливаясь в ямах и омутах, в которых еще плескалась кое-какая рыба.
За речкой, если смотреть со стороны деревни, тянулись, прерываясь на неудобях, захваченные молодым березовым и осиновым подростом поля, на которых когда-то сажали картошку и капусту, сеяли рожь и овес; с другой стороны, почти вплотную к деревушке, подступал молодой сосновый лес, посаженный в те поры, когда Петр Васильевич ходил под стол пешком, – в том смысле, что не доставал головой до столешницы, сработанной из толстых сосновых досок.
Переехав речушку, машина, усердно урча, поднялась на взгорок, проехала по улице, заросшей птичьим горцем, гусиными лапками и подорожником, до противоположного края деревни и остановилась возле мостка через глубокую канаву, тоже заросшую травой, уже поникшей, увядающей, будто на дворе не конец июля, а начало октября. За канавой высился слегка покосившийся забор, на который навалились кусты черемухи, жасмина и сирени, в заборе ворота и калитка, а за ними приземистый дом из посеревших от времени и растрескавшихся сосновых бревен. Пять окошек, окруженных резными наличниками, наполовину осыпавшимися, смотрели на речку и заречные поля, сбоку почти новое крыльцо, еще окончательно не утратившее древесной белизны, сработанное уже самим Петром Васильевичем два года тому назад. Ну и крыша – из гофрированного оцинкованного железа, заменившего солому и драньё, новенькая, сверкающая на солнце так, что издалека была бы видна, если бы ее не заслоняли три старых яблони-дички, всегда усыпанные маленькими яблоками даже в самые неурожайные на яблоки годы. Да только нынешний год выдался совсем уж никудышным: среди изъеденной клещами листвы, будто пораженной ржавчиной, на яблонях можно лишь с трудом отыскать мелкие сморщенные шарики.
Пока Петр Васильевич открывал ворота, на крыльце появилась восьмидесятивосьмилетняя баба Дуня, в валенках и телогрейке, в кофте и длинной юбке, повязанная цветастым платком, и, подслеповато щурясь и прикрываясь от солнца ладонью, старалась разобрать, кто к ней пожаловал. А разобрав и охнув, заспешила, причитая, вниз по ступенькам крыльца, держась за перила обеими руками: Петюша был любимым ее внуком, и лишь о нем она вспоминала долгими зимними вечерами после смерти своего мужа, Кондратия Семеновича.