— Ну, в скафандре, — объяснил тот. — И в космосе. Одна на миллион кубических километров.
— Слушайте, — взвилась уставшая Мария, уже потерявшая полтора часа такого дорогого времени. — Спасибо, конечно, за участие, но у вас есть лучшие предложения?
— Нет, Маша, — сказал Береславский. — Пока не подумаю. Вот подумаю минут пятнадцать — они появятся. Я ж не пылкая девушка — сначала делать, потом думать.
После чего реально ушел в себя. Взгляд стал отсутствующим, как у ее знакомого доходяги-нарика после хорошей дозы. Правда, не на пятнадцать минут, а на восемь. Но и они показались Марии долгими.
— Значит, так, — наконец объявил он. — В универе я договорюсь об отсрочке.
— Отсрочка не поможет, — перебила Машка. Уж она-то на эти темы думала-передумала. А здесь — чужую беду руками разведу.
— Поможет, — как от жужжащей мухи отмахнулся Береславский. — Параллельно буду общаться с банком, кредит на завершение образования. Ты молодая, тебе дадут. Это раз. Два — сейчас решим с твоей сестренкой.
— Как вы решите? — чуть не расплакалась Мария. Это было ее окно уязвимости. Прооперировать Женьку немедленно могли лишь за границей, для чего требовалось более тридцати тысяч долларов. Здесь же ее поддерживали бесплатно, но очередь на операцию с заменой клапанов была неопределенно долгой.
— Пока не знаю, — вздохнул препод и взялся за телефонную трубку.
За сорок с лишним минут — но теперь Машка уже никуда не торопилась — он последовательно поговорил с пятью собеседниками, выстраивая неочевидную, однако явно логически обоснованную цепочку. Пятый сообщил Береславскому дату и место госпитализации ребенка. И не через два года, а через неделю, причем перевод из нынешней больницы в сердечный НИИ будет осуществлен напрямик, без промежуточной выписки.
Ефим Аркадьевич аккуратно записал на бумажке адрес, телефон и электронную почту своего последнего благодетеля. Интересно, что бумажка была с другой стороны уже чем-то исписана — Береславский был нетерпим к бесполезной растрате ресурсов. Полезную же — разумеется, на его личный взгляд — очень одобрял: ездил на безумно дорогой и вечно поцарапанной машине и при постоянно мятых джинсах и рубахе демонстрировал дорогущие часы.
Впрочем, Машке уже было не до критики препода — она чувствовала, как к ней буквально возвращается ее беззаботная юность, со всеми этими событиями вроде бы безвозвратно потерянная месяц назад.
В этот момент вновь зазвонил телефон. Береславский вальяжно взял трубку.
Машка напряглась: неужели что-то разладилось?
Но — обошлось.
— Да, это я, — сладенько ответил Ефим Аркадьевич невидимому собеседнику. Глазки заблестели, очочки засверкали. — Конечно, пойду. Я обожаю театр.