Никто не прикасался ко мне уже пять лет. Никто. Ни одна живая душа. Ни моя
жена. Ни мой ребенок. Ни мои друзья. Никто не притрагивался ко мне. Они видели меня.
Они говорили со мной. Я слышал любовь в их голосах. Я видел заботу в их глазах. Но я не
чувствовал их прикосновений. Не было прикосновений. Ни одного. Никто не прикасался
ко мне.
Того, что для вас обыденно, я жаждал всем сердцем. Рукопожатия. Теплых
объятий. Похлопывания по плечу, чтобы привлечь внимание. Поцелуя в губы, пленяющего сердце. Мой мир был лишен всего этого. Ко мне никто не прикасался.
Никто на меня не наталкивался. Я бы многое отдал, чтобы на меня натолкнулись, чтобы меня схватили за руку в толпе, чтобы на улице я мог задеть кого-нибудь плечом.
Но пять лет этого не происходило. Как так вышло? А мне просто не позволяли ходить
по улицам. Даже раввины обходили меня стороной. Меня не пускали в синагогу. Я был
нежеланным гостем даже в своем собственном доме.
Я был неприкасаемым. Я был прокаженным. И ко мне никто не прикасался. До
сегодняшнего дня.
Я много думал об этом человеке. Во времена Нового Завета проказа была самой
страшной болезнью. Она превращала тело в скопление язв и разлагающееся мясо.
Пальцы искривлялись и покрывались наростами. Нарывы прорывались и смердели.
Некоторые виды проказы заставляли неметь нервные окончания, что вело к потере
пальцев рук и ног, даже целой стопы или ладони. При проказе человек умирал по
частям.
Социальные последствия были такими же страшными, как и физические.
Прокаженный считался заразным и изолировался — его изгоняли в поселение для
прокаженных.
В Писании прокаженный символизирует одинокого изгоя: страдающего недугом, которого он не искал, отвергнутого теми, кого он знал, избегаемого людьми, с
которыми он не был знаком, обреченного на невыносимое будущее. И в памяти
каждого изгоя навсегда остается день, когда ему пришлось посмотреть горькой правде
в глаза: жизнь никогда не будет прежней.
Однажды мне показалось, что я держу косу уже не так крепко, как раньше. Немели
кончики пальцев. Один палец, потом другой. Вскоре я брал инструмент, но почти не
15
чувствовал его. К концу сезона я не чувствовал уже ничего. Рука, сжимающая рукоятку, словно бы принадлежала кому-то другому — ушли всякие ощущения. Я ничего не
говорил жене, но знал, что она что-то подозревает. Да и как иначе? Я прижимал руку к
себе, как раненую птицу.
Как-то днем я опустил руки в таз, желая умыться. Вода покраснела. Из пальца
сочилась кровь. Свободно текла. Я даже не заметил, что поранился. Как я порезался? О