После ухода Савелия Тяхта на пенсию, болезнь обострилась, повернувшись новой стороной. Его стал раздражать яркий свет, он уже не покидал тёмную комнату с драпированными занавесками, а днём, когда сквозь них пробивалось солнце, надевал на глаза чёрную повязку. От этого он быстро ослеп, оказавшись запертым, как крот, в норе, из которой выбирался только в уборную, чтобы сразу же возвратиться. Его глаза, которые он теперь не отводил, приобрели, наконец, твёрдый взгляд, а руки, трогая собеседника, чтобы распознать, наоборот, неуверенно дрожали, точно сомневались в его существовании. Нестор кормил Тяхта с ложки, а однажды предложил перебраться в чулан, в котором, как в детстве, пахло луком.
− Тебе же всё равно, а мы сдадим квартиру и наймём сиделку.
− Зачем меня спрашивать? — безразлично откликнулся Савелий Тяхт. − Разве у слепых есть выбор?
− А у зрячих?
И Тяхт не увидел, как он передёрнул плечами.
Через месяц Савелий Тяхт оказался в чулане с дощатым потолком, сквозь щели которого едва пробивался ненавистный ему свет, погребённый заживо, как проросшая луковица в кладовке. Его квартиру сдали, однако деньги за неё Нестор положил в карман. Сиделка нашлась бесплатная. Ею стала Изольда. А Савелий Тяхт, проводя дни на кровати, вспоминал Матвея Кожакаря, гладившего его по голове у школьной двери, свою сухую, желчную мать, которой дал лживое обещание помнить, и которое неожиданно для себя сдержал, к нему опять являлась Саша Чирина, но не та, что жила сейчас в квартире Ираклия Голубень, а обнажённая, ослепительно прекрасная, которую он встретил в лифте, и он опять говорил с ней, как и с мёртвыми, не отделявшимися в памяти от живых, предлагал ей руку и сердце, а мать благословляла их любовь, и думал, что машина времени вовсе не чудо, что каждый попадаёт в нее, как в мясорубку, которая, измельчая и перемалывая, тащит его изо дня в день, от рождения до смерти, то быстрее, то медленнее, в зависимости от его активности, что человек умирает, когда вываливается из этой машины, и тогда время для него навсегда останавливается. И Савелий Тяхт не мог понять, почему всё не сложилось сразу так, как сейчас, когда Саша Чирина мирно беседует с матерью у его кровати, он крепко обнимает обеих и, не стыдясь, заливается счастливыми слезами. Ему казалось, что весь дом слышит его радость, пришедшую на смену постоянно подавляемым всхлипам его прежней жизни, но приходивший его кормить Нестор видел, как он по-стариковски некрасиво хныкал, вытирая лицо рукавом.
Последнее, что увидел Савелий Тяхт, прежде чем пятно быстро прогрессировавшей катаракты закрыло от него мир, навсегда погрузив во тьму, был огонь, пожиравший домовые книги, которые он бросил в печь, сжигая, как когда-то фотографии матери. Он перебирал в памяти прошлое, своих друзей и врагов, и ему казалось, что он их выдумал, как некогда Пахома Свинипрыща и Фрола Покотило-Копотилова. «Пусть живёт в своём доме, − оглядывая чулан, тихо сказал Нестору спустившийся сверху врач. — Наш-то холодный».