Прошло много времени, прежде чем поток всхлипов и неразборчивых причитаний стал оформляться во что-то связное. Они просто сидели на нарах, прижавшись друг к другу. Белоконь видел лишь чадящую лампу и темные волосы Риты. Платка на них не было уже тогда, когда девушка пыталась застрелиться.
Сперва он не вслушивался в ее речь, поэтому пропустил тот момент, когда из обрывков начали складываться фразы. Они по-прежнему были малопонятны – девушка часто сбивалась с мысли, возвращалась к ранее сказанному, пропускала то, что, как ей казалось, Белоконь уже осмыслил. В ответ он гладил ее и шептал что-то утешительное.
Рита попала на передовую совсем недавно. Первый год войны она училась в незнакомом ему, но явно не медицинском институте в Москве – оказывается, в это страшное время даже можно было учиться. Потом все оставшиеся на курсе студенты проголосовали за фронт. Многие действительно хотели уйти на войну добровольцами, а остальным пришлось это сделать. После медицинских курсов Рите присвоили звание – она стала старшим сержантом – и определили в санитарный взвод.
Фронт встретил девушку не только и не столько кровью и трупами, сколько постоянными домогательствами офицеров. После упоминания о каком-то майоре Рита зашлась в рыданиях. Белоконь ни о чем ее не спрашивал, просто давал девушке выплакаться. Лишь иногда он непроизвольно зажмуривался, сжимал зубы и неслышно рычал от злости. Сквозь всхлипы Рита рассказала, что у майора ее отобрал полковник. Он был хорошим. Или ужасным. Наверное, это были два разных полковника, Белоконь не разобрал. Девушка не называла никого по имени, чаще говорила «тот», «этот», «еще один»…
Крови в ее фронтовой жизни тоже было много. Даже без боя здесь всегда хватало пострадавших от шальной мины, от длительных тяжелых переходов, от собственной дури. Санитарный взвод функционировал без отдыха. Время от времени он разворачивался в полевой госпиталь, и тогда начиналась «настоящая работа», на которую ни у кого уже не было сил. После этого – беспорядочная эвакуация. Посеченные, обгорелые, продырявленные пулями, ножами и чем угодно – вплоть до ножек стульев, раздавленные гусеницами и колесами, отравившиеся, герои и самострельщики, поврежденные и агонизирующие тела, с которых нужно срезать форму, зашить или отпилить и облить йодом, потому что больше ничего нет, и стянуть чем-нибудь… В сознании Риты была лишь очередь операций и перевязок, зловонный и бесконечный конвейер.
Она говорила об этом случайному слушателю, потому что больше сказать было некому. Другие видели перед собой то же самое, но воспринимали иначе – Белоконь убедился в этом из ее рассказа. Солдат смеха ради залез на ствол пушки, а его пьяные товарищи выстрелили. Сержант артиллерии без труда представил себе эту сцену: ствол рвануло назад и компенсаторы тут же вернули его в исходное положение. Наверное, речь шла о семьдесят шестом калибре – будь пушка более мощной, жизнь остроумного солдата закончилась бы без участия Риты. Но ей пришлось зашивать шутника. И она не справилась – солдат истек кровью.