– Ты, пластун, далеко захаживал.– Устин повернулся к нему.– Сам ведь мне про многое говорил, как возвращался. Да ты ешь, ешь. На вот, возьми кусок потолще, оголодал…
Кулак не выдержавшего все-таки Неждана грохнул по столу, чуть было не заставил Дуная поперхнуться.
Устин только вздохнул, не желая вмешиваться.
– Да чего ты его обхаживаешь, брат?! – Лицо боярина густо покраснело.– Нам от него дело надо, а не байки бабкины с небылицами. Сюда слушай, выблядок…
– Ты мою мать, боярин, не трогай.– Голос Дуная был спокоен.– Отец ее любил, не насильно взял. В память о нем не скверни их обоих поганью.
– Учить вздумал?! – Голос боярина вскинулся к потолку.
Дверь грохнула, впуская Любомира с Буривоем. Глаза злые, прищуренные, с переливающимся в них желанием добраться до ненавистного пластуна. Но Устин лишь нахмурился, и тех как ветром сдуло.
– Что-то ты, брат, никак не поймешь кое-чего, дай-ка я с ним поговорю.– Устин встал, мягко подошел к другу. Тот лишь дернул плечом, мол – ладно. А Мастер этого и добивался.– В общем, так, Дунай… есть у нас к тебе дело. Ты, пластун, хочешь свободы и честь свою попранную восстановить? Да и послужить одному из главных бояр Кремля? Ага, киваешь, ну так слушай. Знаешь Любаву, боярина Неждана дочку?
Дунай снова кивнул. Любава… ее-то он знал. Ну как знал? Красавицу-боярышню, статную, высокую и задорную бой-девку, мало кто не знал. А уж заглядывались на нее от мала до велика. Что говорить, сам Дунай смотрел на нее издалека и украдкой, когда возможность оказывалась. Бывало, что и мысли допускал лихие, что греха таить? Не его полета птица, что и говорить. Но хороша всем Любава Неждановна, ох и хороша. Пусть и приходится боярину дочерью названой, не родной. И странно, что ее сейчас вспомнил Устин.
– Пропала Любава, пластун.– Мастер стукнул кулаком по столу.– Тогда же, как погибли те трое, и пропала. Увязалась с дружинниками за стену, удаль показать свою, по нео пострелять. А назад и не вернулась…
– Говорил дуре-девке, не лезь, не суйся. Сколь раз говорил?!! – Неждан обхватил широченными ладонями лицо, сжал. Разом превратился из грозного думского боярина и княжьего советника в немолодого и до смерти переживающего потерю дочери отца.– Понимаешь, пластун, каково это, дочку потерять?
– Нет.– Дунай качнул головой. Неожиданно сильно заколотилось сердце, чего ожидать не приходилось. С чего, казалось бы? Не была ему никем Любава, а глядишь ты… И многое стало ясно, почти совсем.– Ее кто живой видел?
– Говорили дружинники, что сдернули ее с фенакодуса петлей. Потом набежали те нео, что за тобой гнались… Да что говорить, все ты видел, разве что про нее не знал. Помнишь же, какая рубка была лютая? Двое сумели вернуться, троих мохнорылые распяли на виду Кремля. А Любавы и след простыл. И что странно, как будто ждали их, заманивали даже. Она всю неделю на стене с дружинными была, стреляла. А тут мохнорылые совсем обнаглели, дразнили просто. А может, и верно, что заманивали, специально все подстроили, чтобы и ее обязательно из крепости вытащить. И тут ты, весь такой, спешишь в Кремль, она с юнаками и увязалась следом. И нет ее, не похвалялись ею нео, вот. Понимаешь, к чему клоню? Так что, пластун, должник ты мой. Дочка тебя шла выручать от смерти лютой. И не вернулась. А долг, Дунай, платежом красен.