— Не похож он на преступника. Наколок нет. Так, бродяжка безобидная. А сбежать не сбежит. Разве что на тот свет. Это уже сгоревшая спичка.
Щелкнул выключатель, и человек-головешка потух, отключившись.
Потом он беседовал с Богом, и Бог сказал, протирая очки клочком облака:
— Интересный случай: сознание, вывернутое наизнанку, переворот памяти — то, что когда-то привиделось в бреду, в кошмаре, во сне, представляется ему реальностью, а то, что было действительностью, воспринимается сном. А сны, естественно, забываются.
— Не такое уж это редкое явление, — ответила тень Бога, — вся наша жизнь сегодня вывернута наизнанку. То, что казалось бредом, стало реальностью.
— Или наоборот.
— Какая разница. Неприятно, когда тебя выворачивают наизнанку. Мерзкое это ощущение. Впрочем, боюсь, что наш разговор снова переходит в плоскость политики.
И Бог, беседуя с собственной тенью, удалился.
Луна фрагментарно освещала замкнутое пространство реанимационной палаты. На соседней койке строгая медсестра и веселый допризывник, помещенный в больницу для выявления пригодности к воинской службе, изнурительно занимались любовью. Человек без имени, укрытый тенью, отрешенно созерцал яростное взаимотерзание серебряно-янтарных тел. Ночь пахла лекарством и любовным потом, сочной земляникой на кладбище.
— Он нас не слышит? — прошептал допризывник.
— Не слышит, — успокоила его медсестра.
— Долго лежит?
— Почти месяц.
— А он не того?
— Пусти — посмотрю.
— Да ладно. Страшно рядом с покойником?
— Он еще не покойник.
— Ну, почти покойник.
— Все мы почти покойники.
— Умрет, где похоронят?
— Где всех — в земле.
— А на могиле что напишут?
— Какая разница.
— Может быть, у него родня есть. Может быть, ищут.
— Может быть.
— А может быть, не ищут.
— Может быть.
— А на нашей койке кто-нибудь умирал?
— Здесь на всех койках кто-нибудь умирал.
Возбужденные мыслью, что любят на ложе мертвецов, они возобновили сладостную взаимопытку.
С этой ночи память человека без имени была чиста. Сон и явь не переплетались в его воспоминаниях. С этого момента начиналась его новая жизнь.
Он помнил, как хорошо ворковали на следующее утро голуби на больничной крыше. Слабый ветерок, проникая через приоткрытую форточку, наполнял палату запахом свежескошенной травы.
Хорошо и спокойно. Как на том свете.
Он лежал и думал: замечательно, должно быть, избавиться от мерзости собственного тела, сбросить его, как непосильный груз с плеч, стать частью этого ветерка, раствориться в нем запахом свежего сена и невидимым плыть над землей в чистые, безлюдные края.
Он не мог сбросить с себя полусгоревшую, истерзанную болями оболочку, но сама мысль об избавлении от самого себя пьянила небывалой свободой.