Естественно, он сделал то, что на его месте сделал бы любой.
Ущипнул себя за ягодицу.
Но это легкое насилие над собой ничего не изменило в его облике: из зеркала с изумлением глядела пожилая заспанная свинья.
Сослуживцы, возможно, и не удивились бы. Для них Гугор Грозный всегда был свиньей. В переносном смысле, конечно. Хотя бы потому, что рассматривал современную журналистику как разновидность псовой охоты. «Как ты относишься к человеку, что ты о нем думаешь — это меня не волнует, — наставлял он молодых, — но, когда я скажу «фас!» и укажу на него пальцем, твоя задача и профессиональный долг разорвать его в клочья». Конечно, некрасиво, конечно, цинично. Но, по крайней мере, честно, без всех этих соплей о демократии и независимой прессе. А не нравится — пошел вон. Может быть, и найдешь работу, где платят за красивые глаза.
Быть свиньей в переносном смысле не так заметно.
Но из зеркала смотрела именно натуральная свинья, седая и мерзкая. Глупые поросячьи глаза. Уши лопухами. Нос пятаком. Как есть свинья. Разве что в очках.
Долго стоял заместитель главного редактора «Дребездени» перед зеркалом, в растерянности ощупывая физиономию и не зная, что предпринять — звонить ли жене или сразу в больницу. Вот только в какую? Но тут в голову ему пришла спасительная мысль: все это ему мерещится с недосыпу.
Он лег на диван и укрылся любимой газетой. Свинья не свинья, а здоровье дороже.
Скоро стекла в окнах и хрусталь в немецкой стенке нежно завибрировали от мирного храпа.
Сучка Бяка успокоилась. Забралась под диван и прикрыла нос лапой. Мир вернулся в свои берега.
Вернувшаяся к вечеру с работы, жена принесла с собой брызги осенней слякоти и дрязги производственной ссоры. Гугор, осклабясь, демонстрировал физиономию — что она о ней скажет. Но Матриада скользнула усталым и равнодушным взглядом по мужниному рылу, и на хорошо отредактированном лице ее не промелькнуло и тени сомнения или удивления. Она с молодости знала, что супруг ее — большая, самовлюбленная свинья, так чему тут удивляться?
Однако Грозный впервые в этот вечер серьезно задумался о надвигающейся старости. Мысли эти были тягостны, печальны и касались они, главным образом, материальной стороны.
С утра Гугор Базилович поставил себе целью объясниться наконец с Дусторхановым.
Он давно проигрывал про себя диалог и каждый раз закипал в гневе: даже воображаемый Дусторханов отличался крайним снобизмом и надменностью, был оскорбительно невнимателен и фамильярен, вальяжно крутился в громадном, как трон Тутанхамона, кресле и, не извиняясь, без особой надобности звонил ПО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНЫМ делам.