Водку он больше пить не стал, а вместо этого сварил себе кофе. Мать отвлекла его от размышлений, и некоторое время он бесцельно смотрел в окно. Там, за окном, давно уже шел двадцать первый век, а он все никак не мог проститься с веком двадцатым.
Предпраздничная неделя промелькнула в хлопотах. Дня через три Николай Иванович и думать забыл о вызове к следователю, о смерти Алика и с головой ушел в свою повседневную работу.
Работу — будь она неладна — он недолюбливал. Приобщать к литературе молодое поколение, которое ее, эту литературу, вовсе не жаждет знать, что может быть глупее? Все равно что чукчу, привыкшего к соленой рыбе, потчевать ананасом. И невольно приходили на память сравнения из своей школьной юности, когда хорошую книгу было днем с огнем не достать и за каким-нибудь «Айвенго», случайно попавшим в чьи-то руки, выстраивалась очередь на полгода. Но время изменилось, и изменился человек. И констатация этого факта была признаком наступающей старости, которую Николай Иванович старательно от себя гнал.
На праздники он собрался на дачу, покопать, посадить кой-какую мелочь. И всего-то час в электричке, но за этот час он многое успевал обдумать. Совсем недавно Николай Иванович перечитывал воспоминания современников о Гоголе, и вот в прошлые выходные он неожиданно задумался над тем, как наше нынешнее время похоже на ту далекую гоголевскую эпоху. Все те же острые споры о путях развития России, все те же обвинения из враждующих лагерей в русофильстве и западничестве. Только вот ныне эти споры из литературных салонов перекинулись прямо на страницы газет, в шумливую риторику партий, да и язык стал куда как далек от литературного, а в целом — все то же. А ведь еще недавно никто и не помышлял об этом. Выходит, идея спала, как брошенное под снег зерно, дожидаясь урочного часа.
Эта мысль поразила его своей очевидностью, и теперь, трясясь в электричке, он записывал начерно ее основные тезисы. Со временем такие записи могли превратиться в лекции, а иногда так и оставались невостребованными до лучших времен. Вообще-то Сосновского знали на кафедре как сильного преподавателя, хотя и не без чудачеств. Как анекдот ходил на факультете рассказ об одной студентке, влюбленной в русскую словесность. «Разве можно читать все это? — возмущалась она современной западной литературой. — Это же упадничество!» — «Разумеется! — вздыхал, соглашаясь, Николай Иванович (а не соглашаться с этим в те годы было нельзя), — но вы же любуетесь падающими звездами, правда? Вся «вина» европейцев лишь в том, что они уже зачитывались куртуазным романом в то время, как старец Нестор еще только обдумывал «Повесть временных лет»».