— А разве был еще какой-то другой? — в ее словах, как обычно, не было и тени сожаления о случившемся. — Лучше посмотри, какой прекрасный парад! Какая музыка! Какие герои! А сколько их полегло, не дожив! Ну что ты все ворошишь прошлое?
— А кому-то даже и возможности такой не дали — дожить. Представляешь, каково это?
В голосе его звучала горечь, но слова выходили какими-то казенными, неуклюжими. Он и сам себе плохо представлял, каково это: быть осужденным как враг народа, когда в стране война. Когда любой конвоир, какой-нибудь деревенщина с тремя классами образования, мог забить тебя насмерть прикладом только лишь за то, что его сельцо где-то под Курском заняли фрицы, а у него там мать и братишки и сестры. А ты — глаза б на тебя не глядели — помогал этому самому врагу, и потому прямая тебе дорога — в яму! А ты еще, сука, дергаешься, еще коптишь небо и надеешься дожить, отсидевшись тут, за Уралом!
— Может, среди тех, на трибуне, есть и тот, кто отправил отца в лагеря? А теперь вот сидит и радуется как ты музыке, солнышку?..
— Слушай, ты дашь мне наконец посмотреть парад или нет?! — взорвалась мать, хватаясь за сердце.
— А ты?! — в свою очередь взорвался он. — До каких пор ты будешь скрывать правду?!
Ни на какое ее «признание» он, естественно, не рассчитывал. Вряд ли он вообще рассчитывал на что-либо, но и радоваться вместе с ней непонятно чему не мог. Совсем не радостно было у него на душе и думалось не о веселом.
Правда? Да кому она нужна, эта правда! Разве же мать одна такая? Когда-то во время путча, когда по Москве деловито ползли БТРы, словно и впрямь рассчитывая остановить гневный людской поток, заполонивший улицы, ему еще думалось, еще верилось: вот оно — пробуждение от вековой спячки! Эйфория улиц сметала старые догмы, крушила авторитеты. Да и разве сыскался бы в то время хотя б один, кто посмел бы усомниться в искренности народных чувств? Усомниться в том, что людьми движет жажда свободы, жажда открытости и правды?
Глупец, как же он заблуждался! Свобода? Кому она прибавила счастья? Правда? Кого и на что она подвигла? Пустые прилавки — вот что подняло толпу! Голодное брюхо — вот главный пропагандист и агитатор! Все то же из века в век: хлеба и зрелищ!
Впрочем, Николай Иванович пытался и поспорить с самим собой, но возражения на сей раз получались неубедительными. Потому ли, что и сам не верил в искренность революций, или потому, что действительность каждый день демонстрировала совсем обратное? Потому что вот она пришла, пора изобилия, и куда подевалась правда? Куда запропастилась? О ней стыдливо забыли, как о нищей родственнице из деревни.