— Что теперь делать-то? — протянула нараспев старуха. — Матерь пресвятая, богородица... ох!.. — Потом скороговоркой прошептала: — С кем это ты удумала, а?
Наташка молчала.
— Говори! Кое время ты на такую историю решилась?
Сама не знаю, видно на девишнике, когда одурела от вина, — прохрипела дочь, — кто-нибудь и сдурил.
Старуха заголосила сильнее, упала на лавку и стала с причитаниями, захлебываясь в слезах, тихонько, не часто колотиться лбом о дерево.
Наташке стало ясно — старуха драться не будет. Она размотала косяки шали, положила на подоконник и сказала решительно:
— Не велико горе. Вывести можно. Все выводят. Мало ли таких, как я.
Мать, не слушая, по-прежнему тыкалась лбом, потом закричала по-старушечьи слабо и болезненно:
— Да ведь сусек хлеба за это надо! Неужто ты без головы, бесстыжие глаза! Какие наши достатки.
— Все лето буду поденно жать... Спины не разогну. Заработаю, — ответила угрюмо дочь. — Десять пудов доктор берет, Дунька говорила.
В водополье, поднимая сарафан при переходах через ручьи, пошла Наташка в больницу к акушерке, которая ведала девичьими делами всей округи.
Явилась домой под вечер. Усталая, бледная, с мокрым подолом; из лаптей сочилась вода. Села под образ и тяжело вздохнула:
— Ну, что? — спросила мать.
— Опоздала, говорит. Время упустила, ежели разбередить, умереть можно.
— И капель не дала?
— Насчет этого капель нет.
— Может, сумневается в оплате, разъяснила бы. Пять пудов, мол, сейчас и пять после Покрова.
— И про это говорила, — тихо молвила дочь.
— К бабушке Полумарфе, не иначе, придется в Мокрые Выселки. Как талая вода сольет, с Парунькой сходите. Да смотри, чтобы никто ни-ни.
Старуха закрестилась и тяжело взвыла, припадая плечом к кутнику: [Кутник — широкая лавка в избе.]
— Настряпала делов, навалила сраму на сиротские наши плечи...
Главе двенадцатая
Егор Канашев приехал с базара подвыпивший и оживленный. Удачные сделки молодили его душу. Он один перенес покупки в лавку и тут же пошел на двор. В хлеву он перевязал ногу корове (Егор лечил скот только сам), пожурил Марью, что не чисто сдаивает молоко у коровы, заглянул в сарай, в амбар, в клеть. В клети он увидел мышиные следы и велел расставить мышеловки. Под навесом нашел кем-то оброненную веревку, вычистил ее и повесил на гвоздок. Обедать не пошел, отговорившись недосугом. Он велел принести оладьи с творогом и ел их, на ходу, давая распоряжения. Егор всегда и везде проверял все сам, где надо — советовал, где надо — приказывал, где надо — устрашал.
Клеть была завалена вещами: мешками с шерстью, с гусиным пухом, бабьи холсты, взятые под залог, овчины, кожа. Прикинув на глазок, он на расстоянии мысленно убедился в сохранности всего. Во дворе в это время раздавался стук топора. На слух Егор определил, что дрова сноха колет неправильно, покачал головой. Вышел, отобрал у ней колун и с маху, одним ударом, раздробил корявый и суковатый комель березы, над которым Марья билась долго. [Комель — толстая, прилегающая к корню часть дерева.]