Парунька говорила:
— Брось, глупости это. К доктору надо — вот что. Матери не созналась?
Наташка охала:
— Ох, убьет она меня! Свет стал не мил. Хлеб ведь понадобится, а где его взять? Сама знаешь. Ой-ой-ой-ой, пропала моя головушка!
Под глазами у ней темнели свинцовые дуги, красные пятна расселись на щеках и подбородке, издали выделяясь на восковом лице.
Перед зеркалом она дешевыми красными нитками, поплевав на них, водила по щекам, ровняя цвет лица; пудрой «Лебедь» из Парунькиной коробочки запыляла круги под глазами и уже потом надевала сарафан.
И все-таки ей казалось, что пополнела за сегодняшнюю ночь. На улице ей все чудилось — каждому хочется мельком бросить на нее взгляд.
Парунька говорила:
— Понапрасну томишься, точно преступница. Отбрей любого, кто тебя попрекать бедою станет.
Наташка качала головой:
— Эх, Паруха, сказать только это легко.
Дома она жаловалась матери:
— Нутро болит. Видно, капустой объелась.
Мать верила, вынимала крещенской воды и брызгала дочь под шепот молитвы.
Один раз, — дело было в посту на другой неделе, — девки говели. Наташка, опустив голову вниз, прошла с подругами в церковь. На паперти в спину ей старушечий голос злобно прошамкал:
— Поганая, а туда же ко господу!
Наташка не созналась на исповеди в своем грехе и теперь, идя домой, раздумывала хорошо поступила она или нет? Нужно было бы спросить подруг, говорят ли попу об этом?
Была оттепель. Слепило солнце, таяли сосульки; на концах из них, блестя, сочились капли. Капли падали со звоном с поветей, разъедая снег. Снег побурел, плотно укладываясь под пятой. В воздухе было липко. Бабы ходили распахнувшись, мальчишки выбегали без шапок, валились кучей на ледяную гору и катились вниз с визгом и руганью.
Очень часто выступали дали, леса и деревни, голые поля с серыми зигзагами дорог и одинокие мельницы.
Наташка вспомнила: зверевский парень, его звали Микешка, постоянно присылал ей поклоны; она не благоволила к нему, но теперь нужно было ответить: сельские парни ее такую не возьмут.
Наташка прошла в холодный чулан, сняла шубу. Мать сидела у чулана, тихо сморкалась в платок и безмолвно плакала.
Наташка сразу почуяла, что матери известно все. Ноги у нее задрожали, она, не докончив молитву, опустилась на кресты и тоже заревела.
В избе было полутемно, холодно и сыро; тряпки в окнах вместо стекол загораживали свет, уличной свежестью несло в прогнивший угол.
— Ой-ой-ой, головушку сняли с плеч, — визгливо протянула старуха, вздохнула и замолкла.
Наташке видна была ее склоненная голова, вся ее фигура в дубленой залатанной шубе... И Наташке хотелось, чтобы мать сердито била ее, дергала за косы, хлопала ладонью по спине — тогда было бы легче.