5
Микешин принял вахту, когда «Унжа» проходила мимо Кронштадта. На мостике суетился маленький шарообразный человек с мясистым носом, с черными навыкате глазами, в старенькой шинели и морской фуражке, надвинутой на самые уши. Он бегал пеленговаться на главный мостик, поглядывал на термометр, спешил в рубку, снова выбегал на мостик. Увидя Микешина, он радостно закричал:
— Вот и познакомились! Юрий Степанович Шалауров — старпом. Здравствуйте, «сéконд»![5] — и он крепко пожал Микешину руку. — Вот на кораблик попали, а? На две вахты придется…
Не закончив фразы, Юрий Степанович бросился к фальшборту мостика, перегнулся через него и сердито крикнул:
— Костя, полубак скатывал, а за кнехтами мусор оставил! Отсюда видно.
— Есть, Юрий Степанович. Сейчас уберем! — раздался снизу веселый голос.
— Так вот, я и говорю, на две вахты придется… — продолжал начатую фразу Шалауров. — Ну, ничего. Перетерпим. А вчера, когда вы пришли, я спал как убитый. Кутнули немного с приятелями. Встретились после многих лет разлуки. Голова побаливает…
Микешин почувствовал симпатию к этому живому, разговорчивому человеку.
Юрий Степанович сдал вахту. Он потоптался еще несколько минут на мостике, переговариваясь с боцманом, который вместе с двумя матросами скатывал палубу. Потом зашел в рубку, взял теплые рукавицы, лежавшие на диванчике, и попрощался:
— Пойду посплю пару часиков, а потом канцелярией займусь. Все грузовые документы у меня. Счастливо!
За штурвалом стоял высокий худощавый матрос с задумчивыми большими карими глазами и сосредоточенно смотрел на компас.
— На румбе? — спросил Микешин.
— Двести семьдесят три, — громко и четко ответил матрос.
Микешин проверил курс, взял пеленги. Все было правильно. Он вышел на мостик. Шел редкий снег. Море было спокойное, серое. Впереди неясным горбылем чернел остров Гогланд. Из трубы «Унжи» вырывался густой дым; он уходил за корму, ревел и прижимался к воде. Видно, кочегары шуровали вовсю.
Через час Микешин два раза свистнул. На мостик прибежал матрос в высоких резиновых сапогах, в мокрой штормовой куртке.
— На лаге шестьдесят три и ноль. Вы разрешите, товарищ второй, не меняться на руле? Пусть Оленичев стоит. Я уже совсем мокрый. Зачем ему тоже мокнуть?
Микешин разрешил.
— Что делается! — восхищенно продолжал матрос. — Боцман озверел. Не я, говорит, буду, если «Унжа» не стянет блестеть. Сказал, что дотемна не отпустит, — народу-то не хватает. Хотя и холодина, а мерзнуть не дает. Будьте здоровы! — И, взявшись за поручни трапа, он ловко съехал вниз, минуя ступеньки.
— Витька Баранов. Вот трепло! — усмехнулся рулевой. — Покоритель дамских сердец. В Ленинграде по нем все официантки плачут. Поет здорово, но и работать может… когда захочет. Плавал я с ним раньше. Знаю…