Средство, придуманное Иваном, вполне соответствовало состоянию смятения, в котором он находился. Правда, историк указывает, что есть свидетельства, что опричнина была придумана не Иваном, а Василием Юрьиным и Алексеем Басмановым. Желая обезопасить себя от изменников, Иван не мог прогнать от себя всех бояр, он выбрал путь более простой – уйти самому, подбирая себе людей верных, готовых за царя на смерть. По всей стране начались казни. Опричное войско двигалось по всей земле, выжигая крамолу и измену. Наибольшей известности достиг главный исполнитель опричных обязанностей Малюта Скуратов. Это имя в народе повторяли шепотом. На самом деле опричное войско уничтожало не только «крамольных» бояр и вельмож, оно обрушивалось и на целые города. Когда в 1569 году до Ивана дошел слух, что Новгород готов передаться под руку Польши, в город тут же была отправлена разведка: и, действительно, там, где было указано в доносе, нашли за образом Богородицы в соборе Св. Софии таковую грамоту. Об этой грамоте потом говорили разное: и то, что новгородцы действительно хотели бежать от Москвы всем городом, и то, что это была ловкая подделка некоего Петра, который до точности скопировал подписи архиепископа и новгородских бояр, сам грамотку подложил и затем донес. Как бы то ни было, Иван воспользовался этим предлогом, чтобы окончательно добить Новгород. С 1471 года, даты первого разгрома, прошло уж столетие. Он двинул войска на север, по пути уничтожая кроме опального Новгорода Клин, Тверь, прочие городки.
Взятие Новгорода (1570 год)
«2 генваря 1570 года, – говорит Соловьев, – явился в Новгород передовой отряд царской дружины, которому велено было устроить крепкие заставы вокруг всего города, чтоб ни один человек не убежал; бояре и дети боярские из того же передового полка бросились на подгородные монастыри, запечатали монастырские казны;
игуменов и монахов, числом более 500, взяли в Новгород и поставили на правеж до государева приезда; другие дети боярские собрали ото всех новгородских церквей священников и дьяконов и отдали их на соблюдение приставам, по десяти человек каждому приставу; их держали в железных оковах и каждый день с утра до вечера били на правеже, правили по 20 рублей; подцерковные и домовные палаты у всех приходских церквей и кладовые именитых людей были перепечатаны; гостей, приказных и торговых людей перехватали и отдали приставам, дома, имущества их были опечатаны, жен и детей держали под стражею. 8 числа приехал сам царь с сыном Иваном, со всем двором и с 1500 стрельцами, стал на торговой стороне, на Городище. На другой день вышло первое повеление: игуменов и монахов, которые стояли на правеже, бить палками до смерти и трупы развозить по монастырям для погребения. На третий день, в воскресенье, Иоанн отправился в кремль к св. Софии к обедне; на Волховском мосту встретил его, по обычаю, владыка Пимен и хотел осенить крестом; но царь ко кресту не пошел и сказал архиепископу: „Ты, злочестивый, держишь в руке не крест животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить наше сердце: с своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник, нашей царской багрянице и венцу досадитель“. Проговоривши это, царь велел Пимену идти с крестами в Софийский собор и служить обедню, у которой был сам со всеми своими, после обедни пошел к архиепископу в Столовую палату обедать, сел за стол, начал есть и вдруг дал знак своим князьям и боярам, по обычаю, страшным криком; по этому знаку начали грабить казну архиепископа и весь его двор, бояр и слуг его перехватали, самого владыку, ограбив, отдали под стражу, давали ему на корм ежедневно по две деньги. Дворецкий Лев Солтыков и духовник протопоп Евстафий с боярами пошли в Софийский собор, забрали там ризницу и все церковные вещи, то же было сделано по всем церквам и монастырям. Между тем Иоанн с сыном отправился из архиепископского дома к себе на Городище, где начался суд: к нему приводили новгородцев, содержавшихся под стражею, и пытали, жгли их какою-то «составною мудростию огненною», которую летописец называет