Порой он сетовал на то, что так глубоко втянул меня в свою жизнь, но если кто и упрекал его — это не я. Мне не надо было большего счастья, как быть с ним и в горе, и в радости. Вот так внезапно нахлынула на меня любовь.
В его отношениях с Зинаидой давно уже не было никакой теплоты. Однажды он мне признался, что единственным достоинством жены считает игру на рояле. А еще говорил, что прожил с ней десять адских лет. Может, он кривил душой, ведь Зинаида была хорошей хозяйкой, умела создать в доме уют, а вот не заметила, когда на окно к нему села голубка.
Мы так привязались друг к другу, что надо было бы всегда быть вместе, но он никак не мог на это решиться. У него в характере была некая двойственность, нерешительность, он верил, что Бог или судьба должны нас соединить, и смиренно ждал этого.
Когда в 1956 году я вернулась из лагеря, мы поняли, что больше не можем жить порознь. Сняли домик за городом и поселились там. Борис давал мне разные поручения как литературному секретарю, и я охотно их выполняла. Мы вместе обдумывали замысел «Доктора Живаго».
Иногда я уставала от неопределенности. Мы ссорились, и каждая ссора казалась окончательной. Но потом я снова возвращалась к нему, а он ко мне. За все время я ни разу ему не изменила.
— В сорок девятом году вас арестовали и осудили на пять лет. За что?
— Я была растеряна, когда ко мне в комнату ввалилось пятеро военных. Обвинение: статья пятьдесят восьмая, пункт десять — «Связи и разговоры с подозрительными лицами». Пять лет тогда считались сравнительно небольшим сроком за «политическое преступление». «Тройка» с Лубянки в своем приговоре объявила меня виновной в поддерживании контактов с людьми, подозреваемыми в шпионаже. А еще мне вменялось в вину то, что я встречалась с людьми, которым Борис читал первые главы «Доктора Живаго». От меня потребовали рассказать содержание этих глав.
В тюрьме я сразу поняла: отношение ко мне особое. И Борис всеми силами пытался мне помочь. Однако пережитое потрясение сделало свое дело: у меня случился выкидыш, а мне так хотелось ребенка…
Обращались со мной вполне корректно. Следователь на допросах даже читал стихи и справлялся о том, что сейчас пишет Пастернак. Правда, были и страшные моменты. Раз меня вывели в коридор, якобы на свидание, а отвели в морг — видно, хотели попугать.
После суда меня отправили в Потьму, в лагерь. Борис написал мне от имени моей матери, но я сразу узнала его почерк. Мне отдали несколько его писем. Одно — длинное, с множеством стихов. Теперь оно стало национальной реликвией.