Подольный выслушал взахлебный рапорт новообращенного со скучной невозмутимостью, пожал плечами и сказал: «Берите следующего».
Вслед за Карпущенко на стол к Варламу уложили краснофлотца Мельниченко, мелово-бледного, как пионер на постаменте, мальчишку двадцати годков с измученным кротким губастым лицом, с большим осколком, вошедшим в грудь между сосковой и передней подмышечной линией; рассекши ему мечевидный отросток, Камлаев вымазанным йодом пальцем раздвинул крепкие волокна диафрагмы и двинулся вглубь, держась задней стенки грудины, пока не удалось нащупать кусок немецкого железа в порядком расслоенном новокаиновым раствором переднем средостении. Потом было вторичное кровотечение из бедренной артерии, которую Варламу, как единственно свободному хирургу, пришлось в срочном порядке перевязывать, потом, передохнув немного, покурив, он занялся красноармейцем Рахимкуловым, который мучился тупой ноющей болью из-за пули, проекцию которой он, Варлам, нашел на снимке в области X грудного позвонка и, резецировав частично два ребра, добрался до нее, прикрытой застарелыми рубцовыми спайками.
Хищная радость в нем не затухала, а только разгоралась с каждым повторением освоенной, заученной манипуляции — хотя казалось, все должно происходить наоборот; грудная клетка и брюшная полость стали для него знакомой территорией, охотничьим угодьем, домом — все проще, все быстрее расправлялся он с живыми твердыми, упругими преградами на коротком пути к инородному телу… и вот уже настолько расковался и начал как бы внутренне себе кивать, себя со стороны, как в зеркало, оглядывать — «каков я, а?»… что чуть не загубил все дело: он будто и не ведал, слепота куриная, что маленький осколок может оказаться вклиненным прям в стенку вены, вот и орудовал, скотина, в медиастинальном, как лис в курятнике, — едва не упустив освобожденный осколочек в просвет… еще бы дление кратчайшее, и кровь бы унесла железку в сердце… тогда бы ты узнал, как пахнут запятнанные руки и как чужой могильный камень опускается и налегает на грудину каждой ночью в глубокой тишине, вот это пыточное знание, что это на тебе, не смыть.
Впервые по неосторожности, по недомыслию, короткому уму прошел по этой грани между жизнью и концом и бог весть как в последнее мгновение изловчился осколочек перехватить, не дал скользнуть и выцепил… когда закончил, наложил все швы, был мокрый, как мышь, и вонючий, как старый козел… не мог пошевелиться долго, на табуретку обвалившись и став стеклянным будто: тронь — рассыплется.
29. VII
Вчера я сделал нечто не то что героическое, из ряда вон, но обязательное в рамках сложив-ся необходимости, впервые испытав на шкуре, каково это, когда уже не можешь собой распоряж-ся по собств. выбору. Сразу скажу, что то же самое вместе со мной сделали две медиц. сестры и Ира Белоконь, кот-я мне ассист-ла. Бомбежка началась в ту самую минуту, когда передо мной открылась кро-вян. губчатая легочная ткань, т. е., в самом начале дов-но сложн. длинн. операции, и останавливаться не было, конечно, никакой возмож-ти. И высадило стекла, рамы, загасило электр-во — словно в издевку: а попробуй-ка вот так. Пришлось брать и держать над гол-й керос-е лампы. Бог его знает, какая дополнит. сила включилась в тот момент во мне, во всех нас четв-х, и помогла остаться тверд. и точными, но только руки наши, все 4 пары, продолжили раб-ть как руки одного чел-ка, с необх-й молчалив. согласов-тью. Сперва было мучительно-противно, в первые мгн-я, от этого нытья и треска, от близких разрывов и повторяющ-ся волн пролета, от поним-я, что болванка может воткн-ся в нашу крышу, и т. д., но надо было прод-ть наркоз, проворно двигать скаль-м, захватывать щипцами легкое и проч.; какие-то еще мгнов-я словно смычком водили по хребту, по струнам, натян-м в ногах, в паху, одни лишь руки жили какой-то сов-но автономн. жизнью.