— Вам, конечно, наплевать, капитан, что я с детства не видел мать, но и удержать меня от поездки к ней не удастся, даже если за это будет тюрьма.
Потом начальник спросил его, не собирается ли он ехать в Израиль, — намек на дружбу со мной. Миша сказал:
— Не смейте произносить это слово. Вы недостойны говорить об Израиле. Вам больше подобает произносить матерщину.
Капитан вскочил, замахал руками, выкрикивая ругательства, но Миша повернулся и вышел, не слушая.
— Так оно и пойдет, — сказал нам Миша. — Надзор, потом лагерь, потом опять надзор. Такова наша холопская судьба, ничего не поделаешь.
В день освобождения к нему пришла масса народу. В соответствии с традицией, он распил со всеми кружку чифира и, провожаемый добрыми напутствиями, пошел на вахту. По дороге на станцию он взобрался на бугор, с которого был виден весь лагерь, и долго махал оттуда рукой.
Мы увиделись с ним перед моим отъездом из России. На «свободе» изменился он до неузнаваемости. Вместо веселого, жизнерадостного парня передо мной сидел печальный, раздавленный жизнью мужчина и, разводя широченными ладонями, покорно говорил:
— Что поделаешь? Ничего не поделаешь.
Он, действительно, приехал к матери, но на работу устроился только в каменоломню. Собственно говоря, ручная добыча камня сейчас в России почти не применяется. Но для Миши и еще одного бедолаги, тоже бывшего заключенного, такую работу нашли. Велики же у них были воля и стремление во что бы то ни стало избежать тюрьмы. Они аккуратно день за днем приходили утром в каменоломню, а после восьми часов рабского труда спешили домой, к назначенному надзором часу. По прошествии года Мише снова продлили надзор, ибо милиции было неясно, встал ли он окончательно на путь исправления или нет.
* * *
После отъезда Миши стало мне совсем одиноко. Из БУРа сообщили, что во время обхода дежурный стал спрашивать Бориса Петровича, не еврей ли он. Борис Петрович обрадованно ответил, что он действительно еврей и если капитан хочет проверить и пососать, то он готов ему предоставить… Борис Петрович расстегнул штаны, чем вызвал превеликий гнев капитана. Еще больше капитан разозлился, когда сосед Бориса Петровича плеснул в него через решетку из кружки кровью, которую он нацедил из вены специально для капитана.
Капитан обвинил меня во вредном влиянии на заключенных. Его позиция не была для меня новой. Он считал, что все неприятные события происходят по двум причинам: или просто так, или в этом виноваты евреи. А там, где есть евреи, неприятности не могут происходить просто так. Поэтому, когда на съеме с работы нарядчик отозвал меня в сторону, я решил, что мне объявят БУР. Каково же было мое удивление и радость, когда нарядчик доверительно мне сообщил: