Началась дизентерия. Прошел сезон мух и дизентерии, налетели мошка и комар, которые впивались в тело с сатанинской жестокостью. Ко всему нас переселили на лето из бараков в палатки. Ночью было нестерпимо холодно. Зато днем иногда удавалось, когда не видят надзиратели, снять с себя рубаху и позагорать на солнце, ощущая драгоценное тепло его лучей. В одну из таких редких минут нас с Решатом накрыл офицер администрации.
— Сейчас же одеться, — скомандовал он. — А вы, Джемилев, приготовьтесь на этап.
— На какой этап?
— В больницу.
— Это еще что? Я не просил никакую больницу!
— Как же не просили, — укоризненно сказал офицер. — Вы жаловались, что вас не лечат. Вот мы и предприняли меры, чтобы вас лечили.
Но ведь я жаловался почти год назад, — возразил Решат. — Тогда у меня было обострение язвы, и никто меня не лечил. Теперь же, когда мне значительно легче и я ни на что не жалуюсь, меня посылают в больницу. Зачем именно в больницу? Что, нельзя назначить лечение здесь?
— Я не врач, — отмахнулся офицер. — Разговаривайте с теми, кто занимается лечением. И идите, готовьтесь на этап.
Офицер ушел. Мы не могли вымолвить ни слова. Наконец Решат прервал молчание:
— Я никуда не поеду. Пусть сажают в изолятор, а я никуда не поеду. Ясно, что на операционном столе меня зарежут. Надо что-то срочно предпринять.
Мы за два часа написали письма тем, на чью быструю помощь можно было рассчитывать. А конвой и надзиратели спешили. Прибежал от них нарядчик, сказал Решату, чтобы немедленно собирался на этап. Решат предложил ему проваливать ко всем чертям. Тогда пришли два надзирателя: если он сам не соберется, то наденут на него наручники и все равно увезут.
— Ты там сам с ними разбирайся, надо тебя лечить или не надо, — сказали они. — А нам дан приказ отправить тебя в больницу, и мы отправим. Через полчаса будь на вахте.
Мы поняли, что ему так или иначе придется ехать. Мне оставались письма. Сразу же отправить их по тайным каналам. Надо, чтоб шум был большой. Решата увезли.
Миша после его отъезда помрачнел. Работал он с ожесточением, хотя сроку ему оставалась неделя. После работы он латал дощатые стены цеха или заравнивал дорогу, чтобы машинам легче было подъезжать.
— Прекрати, Миша, — говорили ему зэки во время перекура. — Идем лучше покурим, ведь освобожденье через неделю.
— Эх, братцы, — вздыхал Миша, бросая лопату. — Не для империалистов дорогу прокладываю, собственную тюрьму благоустраиваю.
Перед освобождением его вызвали к начальнику лагеря на комиссию. Вышел он вне себя от бешенства. Сначала начальник объявил ему о надзоре в течение года и что его место жительства будет ограничено каким-то близлежащим городком. Но Миша ответил, что в Сибири не останется ни за что, тут его ждет только тюрьма, а поедет к своей матери, невзирая ни на какие угрозы.