Моргауза наклонилась вперед, раскинула руки навстречу сыновьям. Лицо ее лучилось радостью.
— Гляньте, моего коня ведут в поводу, так что я могу ехать и без рук! Мне сказали, что я могу надеяться на скорую встречу, но так рано мы вас не ждали! Вы, верно, стосковались по мне так же, как и я по вам… Гавейн, Агравейн, Гарет, ненаглядный мой, да поцелуйте же мать, которая все эти нескончаемые зимние месяцы изнывала, вас не видя… Ну же, право, довольно… Отпусти, Гахерис, дай полюбоваться на вас всех. Ох, милые мои мальчики, как долго мы не виделись, как долго…
Сдвиг в сторону пафоса прошел незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием новообретенной значимости, юные всадники гарцевали вокруг матери. Сцена приобрела живость увеселительной прогулки.
— Взгляните, матушка, этот жеребец — из конюшни самого верховного короля!
— Госпожа, вы посмотрите на меч! А я с ним уже недурно управляюсь! Учитель фехтования говорит, что у меня задатки не хуже, чем у любого из моих сверстников.
— Вы в добром здравии, госпожа королева? С вами хорошо обращаются?
Это спросил Гахерис.
— А меня примут в число Сотоварищей! — с грубоватой гордостью вставил Гавейн. — И ежели этим летом доведется повоевать, король обещал, что и меня возьмут.
— Вы ведь приедете в Камелот на Пятидесятницу? — спросил Гарет.
Мордред не поскакал вперед наперегонки с остальными. Королева этого словно не заметила. Даже не взглянула в его сторону. Отряд повернул назад, в Эймсбери; бастард по-прежнему ехал между Кеем и Ламораком. Моргауза весело смеялась и болтала с сыновьями, давая им вволю накричаться и побахвалиться, расспрашивала о Камелоте и Каэрлеоне, прислушивалась к их восторженным отзывам с лестным вниманием. Время от времени она дарила нежный взгляд или ласковое слово Ламораку, тому рыцарю, что держался ближе прочих, и даже солдатам эскорта. Нетрудно было догадаться, что королева радеет об отчете, который в свой срок достигнет ушей Артура. Прелестный облик ее дышал кротостью, в речах возможно было усмотреть лишь материнский интерес к сыновним успехам и материнскую признательность верховному королю и его доверенным лицам за заботу о мальчиках. Если она и заговаривала об Артуре — с Кеем, через головы Гарета и Гахериса, — то превозносила до небес великодушие короля к ее детям («к бедным моим сиротам, которых, кроме него, и защитить-то некому») и королевскую милость, как она это называла, по отношению к себе самой. Вне всякого сомнения, очень скоро она преисполнилась уверенности в том, что может рассчитывать и на большую, высшую милость. Обратив чарующий взор к Кею, она спросила с кротким смирением: