— Идет! По рукам, заклад принят.
— Заклад принят, — повторил Фома.
— Вот и ладно, — почему-то облегченно вздохнул Садко. — Князь, надеюсь, условия заклада предельно ясны.
Владимир пожал плечами: а чего тут неясного?
— Ты выкупаешь у нас весь товар, пока хватит денег, — сказал Лука. — Если твои деньги кончились, а у нас что-то остается — тогда ты проиграл.
— И нам выкатываешь тридцать сребреников, — ухмыльнулся Фома, тут же поправляя сам себя. — Тридцать гривен серебра.
— Сегодня в ясной тишине заката, когда неспешно подступает мрак,
Хочу понять, каким я был когда-то и кем я стал, и почему, и как.
Но прошлое пронизывая взглядом, я вижу, что всечасно походил
На все и вся, что обреталось рядом — собою быть не доставало сил.
И чуждый очертаниям доныне, разнообразен, там же, где безлик
Влачусь по жизни, будто по пустыне, свой собственный изменчивый двойник.
Минувшее, забытая страница с изображеньем незнакомого лица
Осколок истины во мне таится, стремленье без начала и конца,
[117]— пропел Садко, отбивая такт ногами и перебирая струны хозяйских гуслей.
Народ захлопал ладошами, закричал «круть!» и забил друг друга по плечам. Лишь только Лука и Фома не поддались на всеобщее воодушевление. Им стало отчего-то невыносимо грустно, словно что-то упустили в этой жизни, где-то свернули не туда. Лишь только хозяин банкета, практически не пьющий, Владимир оставался в приподнятом настроении: не уйти Садку, кончится его независимость. Тридцать сребреников! Ну, народ!
Спозаранку на следующий день лив собрал свою коллегию управляющих торговыми делами: Омельфу Тимофеевну Буслаеву, бывшего кузнеца Скопина по прозванию «Иваныч», некогда ратника Олафа, да самого себя.
— Все, братцы и сестры, настала наша пора, — сказал он. — Скоро закончится торговля, потерям мы наши резервы.
— Ну, тебе видней, — ответил Скопин. — Как говорилось в английском походе: «Easy come — easy go»[118].
— Отлично, Иваныч, — согласился Садко. — Был я давеча у Владимира, не забыли купцы своей обиды. Не могут они терпеть удачливого конкурента. Чем больше времени проходит, тем сильнее их гложет злоба. Всякую глупость смогут сотворить. Подумал я, какого черта ждать? Сами возьмем инициативу в свои руки, сами себя и разорим.
— А что же «Красное солнышко»? — Омельфа Тимофеевна на дух не выносила слэйвинского князя.
— Считает себя самым хитрым, как и положено, — ответил лив. — Он вроде бы не при делах — Лука и Фома ввязались, Владимир в стороне.
— Что — опять заклад? — вздохнув, спросила Буслаева.
Садко состроил принятую в церкви гримасу покорности и развел в стороны руки: