Приглядевшись к поверхности лужи, ничего нового для себя не заметил: волнуется жидкость, колеблется. Вроде бы так же было изначально, а Царь обещал, что спокойнее станет. Лив пожал плечами, сделал из кувшина маленький глоток и неожиданно задержал его во рту, не торопясь проглотить. Напротив, он, сомкнув губы, попробовал распылить вино над водой, как это иногда делают, поливая цветы, чтобы мельчайшие капельки равномерно покрыли листья дорогого сердцу цветка. Зачем он так сделал — сказать бы не смог. Но достигнутый эффект впечатлял.
До самого кристалла образовался туман из мелкодисперсной водяной, хотя, правильнее — винной, пыли. И его не сносило сквозняком, он завис, как северное сияние, переливаясь и помаргивая. Садко пригляделся и увидел, что этот туман, как мираж, показывает волнующееся море. Да что там волнующееся — море бесновалось: клочья пены срывались с верхушек огромных, как горы, волн, те бились между собой, порождая чудовищные водовороты, в которые затягивало дракар с бородатыми людьми, отчаянно гребущими в нем веслами.
«Так это же Морской Царь разбушевался!» — словно ушат холодной воды за шиворот. Садко бросился к гуанче, на ходу соображая, как же ему поступить с сановной особой: прикоснуться к нему нельзя, накричать — тоже. Ничего нельзя. Можно только ждать, когда тот сам догадается прекратить игру.
Царь очень четко выводил «Богемскую рапсодию», кивал в такт себе головой, полузакрыв глаза. Все — это транс. Из него вывести можно только лечебным отрыванием рук. Не от тела, а от инструмента. Но Садко, неожиданно нащупав в кармане свистульку, подаренную Санта-Клаусом, поступил по-другому. «Ну, Микола Можайский, не подведи!» — почему-то по-слэйвински обозвал он святого. И засвистел, как ему подсказывала душевная гармония.
Для любого гуанча свист — сигнал, который нельзя пропустить мимо ушей. Но для царственной особы — можно, разве что свист искусно вплетается в исторгаемую музыку. Через некоторое время он начинает вести сольную партию, которую поддерживает аккомпанементом кантеле. Царь продолжает играть, но уже с открытыми глазами: он понимает, что куда-то сваливается с затеянной им композиции. Наконец, финал — Царь последним перебором струн ставит точку. Садко отнимает свистульку ото рта и встряхивает головой, как собака, только что вылезшая из речки. В стороны полетели капли пота с бровей, бороды и усов.
— Ты чего? — спросил Царь, весь еще такой неземной, весь еще в музыке.
Лив почему-то не стал отвечать, а, развернувшись, живо поспешил к заветной лужице. Точнее, к тому винному миражу, что так до сих пор и висел над поверхностью жидкости. Отраженное в нем море успокаивалось, дракар с обломанными веслами, вырванной мачтой, монотонно вздымался на горб очередной волны и неспешно скользил по ней вниз. Людей видно не было. Вероятно, они сейчас вповалку валялись на палубе и молили Морского Царя, вознося ему хвалу за спасение.