18.06.44
Мы опять на реке. Как и в прошлогоднее лето. Теперь это – Сороть. Очередные пушкинские места. О ней он пишет:
«Вдали, один среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон Тригорских нив,
И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы!»
В Михайловском – немцы, на его кладбище вырыты окопы. Сороть – она принадлежит и нам, и им. Большие зеленые луга окаймляют речку, иногда встречаются сосновые перелески, в которых размещаются наши части, а вдали виднеются огромные ржаные поля.
Воевали мы с ноября по март, потом стояли в обороне, а сейчас отдыхаем во втором эшелоне. Хотя по-настоящему мы отдыхали в обороне. Это было ступенью выше коммунизма: ели по потребности, спали по способности и работали по желанию.
У солдат вся работа – это наряд, а сейчас – учеба. Подъем в 7.00 (уже непривычно), затем общая зарядка и 10 часов учебы. Меня не учат – я сам провожу занятия, 4–5 часов ежедневно, а в остальное время занимаюсь изготовлением измерительной аппаратуры. Даже статью в технический журнал написал, в Москву.
Орлова сейчас в Тирасполе, большой вам привет от нее. Легочка тоже где-то там.
30.06.44
Снова цыганская жизнь. Ночь идем, с утра до полудня спим, а затем загораем под солнцем. Прошли 150 километров на юг, ржаные поля кончились, и мы находимся в царстве озер и холмов, покрытых лесами. Если Ниночка пишет, что на Украине плохо, то здесь замечательно. В 4 часа 10 минут всходит солнце, по лощинам клубится туман, дорога идет все время по холмам, и с них видны десятки озер, окаймленных лесами. Вечером, когда садится солнце, с озер доносится знакомый запах – запах родной далекой Волги. И вот только в эти единственные моменты в душу заползает смутное волнение; это не тоска, нет, просто нарушается душевное равновесие, полученное от дневных пейзажей.
Мы все черные от загара, как когда-то на Волге, в походах, на яхтах. Опять проходим по опустевшим селам, где когда-то бурлила жизнь. Как-то вечером на высоком холме, откуда горизонт виден, по крайней мере, на 30–40 километров, у одинокого домика на скамеечке сидела старушка и смотрела на заходящее солнце и на нас, всех в пыли, идущих по дороге. Я вспомнил «Мой Париж» Эренбурга – «О чем она думает, что она вспоминает?» Подошел, попросил попить и сказал: «Как у вас хорошо здесь». Старушка заплакала: «А каково вам, сыночек?»
В другой раз, въезжая в село, мы увидели удивительную картину: большая площадка, и на ней под гармошку танцуют девушки, человек пятьдесят, все в разных пестрых платьях. Среди пустых разрушенных сел, среди пыльных, серых гимнастерок, окружающих ежедневно нас, это было просто восхитительно. Сделали привал, посмотрели на девушек, послушали гармошку, успели познакомиться, потанцевать, и через 30 минут снова тронулись в путь.