— Жорж, — ответил Доминик Ласса.
— Скажи своему приятелю Жоржу, что я заставлю его снимать пробу со всего, чем он вздумает меня потчевать, дабы ему не пришло в голову попытаться меня отравить. Вряд ли мне нужно вам объяснять, что всякое покушение на мою жизнь будет немедленно караться смертью. — Игуана Оберлус махнул рукой. — А сейчас ступайте. За работу!
Он подождал, пока пленники отойдут на двести метров, и, протянув руку, дернул за веревку колокола и настойчиво позвонил.
Спотыкаясь и падая — виной тому были короткие путы на ногах, — все четверо поспешили обратно. Их бег являл собой трагикомическое зрелище: они передвигались прыжками, отталкиваясь обеими ногами, и даже на четвереньках. Оберлус схватил одну из плетей, которые забрал с фрегата, и направил на норвежца, прибежавшего последним.
— Ложись на землю! — приказал он, сделав властный жест, который слабоумный пленник немедленно понял. — Живо!
Оберлус нанес ему десять обещанных ударов плетью и велел Мендосе помочь норвежцу подняться.
— В следующий раз буду бить сильнее, — сказал он. — Я могу стегать очень сильно, когда захочу. Пока это всего лишь предупреждение. Проваливайте!
Молча понурившись, терзаемые страхом, болью и гневом, четверо пленников разошлись в разные стороны.
Игуана Оберлус проводил их взглядом, пока они не скрылись в зарослях, вынул из кармана старую почерневшую трубку — вероятно, кому-то из погибших членов команды «Мадлен» ее подарила жена, — не торопясь, раскурил ее, с удовлетворением затянулся и выпустил густое облако дыма.
Хозяин.
Он был полновластным хозяином, и осознавал это.
— Чем это ты занимаешься?
Он неожиданно появился сбоку, возникнув, как всегда, словно ниоткуда и абсолютно бесшумно, точно бесплотная тень, и Доминик Ласса вздрогнул от испуга:
— Я пишу.
— Ты умеешь писать? — удивился Игуана.
— Не умел бы — не писал, — последовал логичный ответ. — Я вел записи в судовом журнале.
— Этим всегда занимается капитан. Капитаны — те умеют писать.
— Капитан предпочитал, чтобы это делал я, поскольку у меня почерк был лучше, чем у него.
— Это судовой журнал?
— Нет. Мой дневник. Я обнаружил его среди вещей, которые норвежец с Себастьяном перетащили на берег. Часть страниц намокла, но его еще можно использовать.
Оберлус протянул руку, взял толстую, увесистую книгу в темном потертом кожаном переплете и, повертев в руках, раскрыл и стал внимательно рассматривать мелкий, каллиграфически безупречный почерк и оставшиеся чистые страницы.
— Я не умею читать, — наконец признался он, возвращая книгу. — Никто так и не захотел меня научить.