И его, Оберлуса, короля острова Худ и господина всего, что было вокруг, насколько хватало глаз, выбрало жертвой это стадо грязных, золотушного вида особей, наверняка не подозревающих о том, что с того дня, когда они подвергли его избиению, на этом острове много чего произошло.
И много чего еще должно было произойти.
Он прождал еще несколько часов, застыв в неподвижности среди камней, глядя как завороженный на огни «Марии Александры», напоминавшие ему о том, что чужаки все еще здесь, с нетерпением ждут рассвета, часа, когда зазвенит корабельный колокол, возвещая о наступлении дня охоты на человека.
Ненависть Оберлуса росла сама по себе, питаясь собственными соками и его домыслами по мере того, как звезды перемещались по безлунному небу; был один момент, когда он едва не взорвался и не закричал в ночи от переполнявшей его ярости, но он сдержался и по-прежнему сидел затаившись, переборов на время жажду мщения.
Когда же он наконец поднялся, решение было принято. Он отложил в сторону оружие, оставив при себе только длинный, хорошо наточенный тесак — тот самый, каким был обезглавлен француз, — и бесшумно скользнул на берег, чтобы погрузиться в спокойные воды бухты с тихим всплеском морской игуаны.
Он медленно, почти бесшумно поплыл, отогнав от себя мысль об акулах и их периодических заходах в бухту, так как знал, что здесь, на Галапагосах, в воде столько всякой живности, что ни одна акула не станет утруждать себя охотой на слишком крупную добычу.
Он не был выдающимся пловцом, но до корабля было рукой подать, так что, доплыв до цели, он не почувствовал усталости, разве что возбуждение, когда ухватился за борт шлюпки.
Он подождал, оставаясь в воде, и поискал глазами, привыкшими к темноте, вахтенного матроса, который, как он и предполагал, дремал на носу, совсем не ведая об опасности, уверенный в том, что и он сам, и корабль, твердо стоящий на якоре в тихой уединенной бухте в сердце самого тихого и пустынного из всех океанов, находятся в безопасности.
Игуана подтянулся на руках и забрался в лодку; подождал в ней еще немного, затем вскарабкался на палубу с ловкостью человека, который большую часть жизни провел на борту такого же корабля, и притаился, пока окончательно не убедился в том, что человек на носу не заметил ни одного его движения.
Он направился к нему, делая каждый шаг с терпеливостью гигантской черепахи, которая ни за что не поднимет ногу, если три других не имеют твердой опоры; сжимая тесак, широко раскрыв глаза и прислушиваясь, он передвигался, ощущая под ногами — впервые за много времени — знакомое касание деревянной палубы, сквозь которую, казалось, он улавливал малейшее проявление жизни на корабле.