Когда, уже на обратном пути, фелюка прошла на расстоянии брошенного камня от утеса, высившегося с наветренной стороны острова Худ, никто на борту не мог даже вообразить, что там, в потайной пещере внутри этой высокой каменной стены, находится в заточении, на длинной цепи, единственная оставшаяся в живых пассажирка шхуны «Иллюзия».
А тем временем Малышка Кармен — теперь она и сама не помнила о том, что когда-то ее так звали, — полностью освоилась со своим новым существованием — настолько, что ей казалось, будто она никогда и не знала никакого другого.
Огромная пещера была ее миром, пусть и не вся, а только та часть, куда позволяла дойти длина цепи; и хотя время от времени она ясно осознавала, до какой степени опустилась в своей добровольной деградации, она предпочитала отгонять от себя подобные мысли.
В свои двадцать шесть лет Кармен де Ибарра — которая никогда не была дурой, хотя ее поведение зачастую давало основания для такого предположения, — была уже достаточно зрелой, чтобы сообразить, что если она займется глубоким анализом своих чувств, то ей придется проникнуться глубоким презрением к себе самой, и в результате она не сможет выжить от стыда.
Она разрушила много жизней и много семей, среди прочих — свою собственную жизнь и свою собственную семью, поэтому ее сознание отказывалось принять, что она поступила так не потому, что не смогла преодолеть тягу к свободе, а в силу своей глубокой испорченности, заставлявшей ее отвергать тех мужчин, которые не подчиняли ее себе до такой степени, до какой она бессознательно желала чувствовать себя покоренной.
Как признаться себе самой, что жаждешь ощутить себя презренной, униженной, оскорбленной, избитой и низведенной до простого орудия удовлетворения сексуальных потребностей для отвратительного и грубого существа, один вид которого вызывает тошноту?
Допустить это означало бы то же, что допустить собственное умственное расстройство и то, что те, кто называл ее сумасшедшей, когда она разрушила свой брак или свои отношения с Херманом де Арриага, были абсолютно правы.
А ведь, по сути, разве не была своего рода безумием эта, не поддающаяся определению связь, которую она поддерживала с похитителем — с тем, кого ненавидела и от кого временами ее с души воротило, но кого она желала и в ком нуждалась с болезненной тоской?
Двойственность и глубина собственных чувств ее обескураживали, и, возможно, сама того не понимая, в целях самозащиты, она предпочитала не напрягать ум и проживать дни, словно долгий сон, от которого она в любой момент непременно очнется.