Внезапно я вспомнил мысль Кевина, заметившего, когда мы обсуждали, почему люди скрываются под масками: «Я думаю, это потому, что жизнь фантастически сложна…»
— Жизнь так сложна, — сказал я наконец, — так беспорядочна! Каждый видит правду по-своему. Для разных людей правда бывает разная. Очевидцы могут дать разные версии одной и той же последовательности фактов. Я уважаю взгляд Тони, поскольку он, очевидно, был искренним, но то, что он написал в этом письме, это только часть всей истории.
— Да? — сказала девушка с горечью. — Ты отрицаешь, что был настолько одержим властью, что сделал все возможное, чтобы разбить карьеру моего отца и погубить жизнь моей матери?
Я не хотел огрызаться на ее грубости, а всеми силами старался найти такие слова, которые могли ее убедить.
— Я не думаю, — наконец сказал я медленно, — что я в большей степени был одержим властью, чем твой отец. Но, возможно, правда заключается в том, что эта власть была больше необходима мне, чем ему. Он был крупный, крепкий парень с привлекательной внешностью и на самом деле в этой власти не нуждался, он просто ею наслаждался. Ты знаешь, у него были другие способы заставить людей замечать его. Власть не была его единственным средством общения.
— Общения?
Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. Возможно, я и сошел с ума. Мне хотелось выразить какие-то абстрактные понятия. Но была только правда, ненадежная и туманная, и я знал, что на этот раз я должен смотреть ей в лицо, а не прятаться за успокаивающими избитыми фразами. Я подумал об этих избитых фразах: «Я делал то, что должен был делать», «Я был вынужден обороняться», «Я считал это моим моральным долгом»… — знакомые фразы, которые обычно успокаивали, бессмысленно проносились в моем сознании, и внезапно я почувствовал себя очень, очень уставшим. Мне так захотелось уйти в свой привычный черно-белый мир, но это письмо перевернуло все вверх дном, и обвинения хлынули потоком.
«Корнелиус вытеснил папу из банка Ван Зейлов, но этого было недостаточно… травил его… пытался разрушить его новый бизнес… распространял слухи о пьянстве папы по обе стороны Атлантики… Сэм Келлер подделал фотографию… Папа понимал, что он разорен… вел машину… по пустому шоссе… даже тогда Корнелиус не оставил в покое Дайану… преследовал ее… но она обманывала… она одержала победу…»
Она победила.
— Теперь иди, пожалуйста, — сказал я Элфриде.
— Ты ничего не можешь больше сказать? — спросила она дрожащим голосом. — Ничего?
— Что же еще можно сказать? Я могу часов пять подряд рассказывать тебе историю моей жизни и пытаться объяснить, почему я действовал именно так, но какой в этом смысл? На самом деле ты вовсе не интересуешься мной или правдой о том, что случилось тогда, в тридцатые годы. Ты интересуешься в основном собой. Ты хочешь ослабить боль, которую ощущаешь в связи со смертью своих родителей, обвинив кого-нибудь, и я, разумеется, более всего подхожу для этой роли. Давай, действуй. Обвиняй меня. Я не претендую на роль святого. Я не делаю вид, что не делал ничего такого, о чем я впоследствии сожалел бы, и не делаю вид, что не совершал ошибок. Но разве это делает меня чудовищем? Нет, черт возьми, нет! Я обычный человек, совершающий ошибки и, возможно, когда ты станешь немного старше и намного мудрее и терпимее, ты поймешь, в какой ад постоянно превращал мою жизнь твой отец своими язвительными замечаниями и насмешками и своими… — нет, я не собираюсь ничего больше говорить. Я собираюсь на этом прекратить… Что бы я ни сказал, ничто не может изменить прошлое, так зачем обсуждать его? Прошлое ушло, прошлое завершилось.