— Чего с тобой спорить, русский, ты упрямый как осел. С тобой разговаривать невозможно. Зубри-ка ты лучше, готовься к своим экзаменам.
Потом он подумал и через минуту добавил:
— А кроме того, ты же еврей. Ты о таких вещах объективно судить не можешь.
И на всякий случай, чтобы избежать недоразумений, поспешил заверить:
— Я это понимаю, конечно, после всего, что фашисты с евреями сделали. Но это эсэсовцы, простой немецкий солдат ни в каких преступлениях не повинен.
В другой раз спор разгорелся по поводу того, правда ли, что русские солдаты во время войны в Вене пили из унитазов. Я пытался возражать, но мне велели заткнуться:
— Слушай, что ты все вечно на свой счет принимаешь, — дразнили они меня. — Кстати, а латынь тебе зубрить не пора? Мы же тебя отвлекаем.
За этим последовал взрыв хохота. Я и правда принялся учить латинские слова, но мне ужасно хотелось отложить учебник, подойти к ним и сказать, что я не такой, как они думают, что вся эта зубрежка — недоразумение, несчастливое стечение обстоятельств, что все это из-за маминого честолюбия, что она бы с ума сошла, если бы я на второй год остался, что это она мне то и дело внушает, мол, я иностранец и еврей, и потому должен быть умнее всех, прилежнее всех, лучше всех.
Конечно, одноклассникам я бы ничего подобного рассказать не смог, не хватило бы духу. Зато про американских чиновников и про то, как они с нами поступили, — пожалуйста, сколько угодно. И про письма, которые я месяцами переводил родителям с русского на английский, и про бесконечные хождения по ведомствам и учреждениям, и про то, как подвизался в роли устного переводчика на бесконечных собеседованиях, и про жизнь нелегального иммигранта в якобы самой демократичной, свободной стране, и про то, каково это — все время быть настороже: того и гляди вышлют. Если бы я только смог найти нужные слова, я рассказал бы им, как сливаются, перетекают друг в друга воспоминания, картины и образы, как становятся неотличимыми, как постепенно бледнеют в памяти, оставляя только чувство какой-то бесприютности, неприкаянности. Вот об этой-то бесприютности, неприкаянности я бы хотел с ними поговорить.
Но я осознавал, что это невозможно. Мои одноклассники интересовались бодибилдингом, футболом, машинами, дискотеками, поп-музыкой и техническими характеристиками новых стереоустановок. А я в этом совершенно не разбирался.
Ученикам и учителям я поведал, что мы якобы целый год провели в США, так как отец, — к сожалению, безуспешно — искал русское эмигрантское издательство, которое согласилось бы выпустить его книгу. Как вспомню, что мне тогда поверили, — до сих пор удивляюсь.