Так было и с Евсеевым. Уйдя полностью в себя и беспрестанно молясь, он надеялся обрести утешение и отвлечься от невыносимо тягостных мыслей о скорой смерти. В его подсознании была надежда на чудо, на всесильного Бога, на всепрощающее русское православие. Со стороны же могло показаться, что заключенный уже потерял рассудок. Но это было далеко не так. Михаил с нетерпением ждал еженедельной положенной встречи со священником – единственным близким для него теперь человеком. Святой отец внимательно слушал причитания грешника и всеми силами стремился ему помочь. Но стоило священнослужителю покинуть камеру, как в холодное помещение бесформенной черной гидрой бесшумно вползал липкий и тягучий, как расплавленная смола, страх. В эти жуткие минуты узника начинало трясти, будто в малярийной лихорадке: по спине поднимался озноб и морозил затылок, во рту становилось сухо.
Визгливым детским плачем скрипнула дверь, и в камеру вошли двое: первый – высокого роста, широкоплечий офицер с пышными пшеничными усами, второй – тщедушный человечек, с бледным, заостренным, как у худой церковной крысы, лицом, в юфтевых сапогах с подвернутыми голенищами, в коричневой, мешковато сидевшей на нем тужурке.
Офицер зачитал отказ в помиловании. А штатский тем временем внимательно и как-то оценивающе осмотрел заключенного:
– Все ли вам понятно?
– Да, – едва шевеля растрескавшимися губами, ответил Евсеев.
– Попрошу засвидетельствовать это собственноручно и расписаться. – На столе появились бумага, чернильница и перо.
Буквы у Михаила распрыгались вверх и вниз на полвершка от строчки. Рука не то что дрожала, а ходила ходуном. Стиснув скулы, он поставил подпись. Визитеры вышли, дверь захлопнулась. И время тут же будто сорвалось с цепи и безудержно понеслось вперед, притягивая, словно магнитом, роковые минуты скорой казни. Оно безжалостно давило арестанта свинцовой тяжестью, то останавливаясь, то стремительно пролетая мимо него, тем самым еще больше усиливая приближающийся ужас.
Все стало ясно, когда охранник принес стопку чистого белья и спросил, не будет ли каких-либо пожеланий. Бывший студент только мотнул головой и забился в правый дальний угол камеры под икону Ильи Чудотворца. До самого утра он так и не сомкнул глаз, находясь в полубреду.
Багряным, кровяным заревом пробивался сквозь тучи пасмурный осенний рассвет. На решетках камеры висели круглые, размером с вишню, капли дождя. Снизу доносилось людское многоголосье, редкий стук топора, плач двуручной пилы и по-военному отрывистые команды тюремного начальства, сдобренные ядреной порцией площадной брани. Было тяжело, и хмуро, и страшно. Шум во дворе вскоре стих. Виселицу установили.