Скоро, очень скоро наступил день, когда я мог на прощанье и в знак благодарности пожать руку милой сестричке. Она была так добра ко мне. Меня просто подмывало скорее идти, бежать туда… Словно моя возлюбленная только что, в этот самый миг, приехала и теперь стоит, слабо улыбаясь, в дверях зала ожидания. Она уже еле держится на ногах от горя, потому что меня там нет! Мне надо было торопиться… Но сестричка окликнула меня.
— Боже мой, — сказала она, качая головой, — нельзя же в такой холод выходить на улицу без шляпы!
И она с улыбкой протянула мне шляпу — синюю, почти новую шляпу, точно моего размера. Впрочем, у меня вполне стандартный размер головы.
Как же мне было не поверить, что кто-то где-то заботился о моей безопасности?[1] Понимаете?
Над изможденными серыми человеческими существами, сидевшими скорчившись в своих земляных норах, занимался во всей своей безжалостной розовости ласковый и приветливый день. Сперва несколько лучиков проскользнули как бы ощупью над линией горизонта, но потом свет, розоватый и яркий, полыхнул неудержимо, словно разбросанный полными горстями, и наконец весь шар солнца выкатился над дальней линией окопов на том берегу реки.
Они зябко ежились в только что выкопанных траншеях и, вновь и вновь передергивая плечами, пытались сбросить с себя тяжесть пережитой ночи… Но тяжесть эта продолжала давить на их плечи. Эта игра была безнадежной, бессмысленной и глупой затеей. Кто мог бы освободить их от этой тяжести? Потухшими глазами они оглядывались, чтобы при нарастающем свете разглядеть наконец позицию, которую они заняли нынешней ночью. Они находились на небольшом выступе перед цепью холмов, простиравшейся к востоку, внезапно повышаясь и подступая к линии темных неприветливых лесов, обрамлявших крутой берег реки. За их спинами тянулись редкий кустарник, развороченное танками поле подсолнечника и снова лес, но более светлый и зеленый. Однако все это было им безразлично: земля остается землею, а война войною.
Днем раньше они прошагали много километров по палящей жаре, окруженные облаками пыли, поднимавшимися с иссохших полей и дорог. Совершенно обессилевшие, они уже в полной темноте доковыляли до этой так называемой исходной позиции, из последних сил — ах, сколько этих сил еще у них оставалось! — с трудом выкопали в земле эти норы и без сна, дрожа и обливаясь потом, изнывая от жажды и мучаясь мечтами о воде и тепле, боролись с мрачной громадой долгой ночи. Все скопище серых фигур, застывшее в безразличии к окружающему, оживилось с какой-то магической быстротой, когда вдруг появился кто-то с котелком, полным воды, и с победной улыбкой ткнул пальцем в том направлении, откуда он ее принес. «Она не совсем чистая», — сказал он с улыбкой, как бы извиняясь. Совсем еще юный бледный парнишка, беспомощный и грязный. Дикая свора сорвалась с места и понеслась, гремя котелками. Связной перебегал от норы к норе и торопливо сообщал: «Сейчас четыре сорок пять. Атака в пять пятнадцать». Но мысли остававшихся людей были прикованы к котелкам, полным грязной воды, которой они скоро напьются… Пить… пить… Они вырывали друг у друга котелки и прижимали прохладную жесть к трясущимся губам. Однако невыразимо приятное простейшее наслаждение от утоления жажды после многочасовых мук длилось всего несколько секунд. Пустые желудки восприняли тепловатую грязную жижу довольно враждебно. Противная отрыжка, отвратительное чувство еще большего погружения в грязь: не осталось ничего, кроме мрачного сознания, что придется подниматься в атаку с желудком, полным холодной и грязной воды.