Он вздохнул глубоко и осмотрелся, как бы припоминая что-то. Потом убрал с подоконника на стул пару кастрюль, стопку тетрадей и книг и несколько закрытых банок с какими-то соленьями или маринадами. Подоконник очистился для дальнейших действий. Пирошников отодвинул оконные щеколды и раскрыл обе рамы, причем полосы бумаги, которыми были заклеены щели, оторвались с жутким треском. Но молодой человек уже ни на что не обращал внимания. Он поглядел из окна вниз и отшатнулся, но тут же, взяв себя в руки, собрал с пола размотанную веревку, прикрепленную одним концом к радиатору, и сбросил ее вниз. Веревка, виясь, исчезла в холодном провале окна. Посмотрев на улицу еще раз, Пирошников убедился, что конец веревки, хотя и не достиг тротуара, болтается от него метрах в полутора. На улице из прохожих, по счастью, никого не было; не было и милиционера, совершенно ненужного в данный момент нашему герою, поэтому, выругавшись про себя для храбрости, он вспрыгнул на подоконник, затем сел, свесив ноги наружу, крепко схватился за веревку и осторожно спустил свое тело по карнизу в пропасть.
Споем же гимн безрассудству! Ему, безрассудству действия, сметающему все доводы про и контра ради одной цели, достижимой, как кажется, лишь слепым и дерзким напором, перед которым рушатся (иногда) стены и которое, разумеется, гораздо привлекательнее, чем трезвый и глубокий анализ, приводящий к бесполезной трате времени в тот момент, когда нужно действовать, действовать, действовать!
Споем гимн безрассудству поэта, самому безрассудному из всех безрассудств, хотя и самому простительному, когда он, вооруженный лишь душевным смятением и словарем обиходных слов, пытается в ночной тиши выразить невыразимое, забывая даже о том, что это же старались с большей или меньшей степенью безрассудства сделать до него легионы предшественников. Только так! Другого способа нет, и потому поэт — это раб и одновременно восхитительный любовник безрассудства, от которого ему перепадают время от времени минуты пьянящей удачи.
Споем гимн безрассудству ученого, которое вопреки всем здравым смыслам заставляет его ставить опыт, обреченный на провал; ставить его под скептические и соболезнующие вздохи коллег, владеющих стройным аппаратом теорий. Споем гимн безрассудству нелепых путей, без которых не было бы ни эйнштейновской теории относительности, ни квантовых законов (да простит меня неискушенный читатель!).
Мы не будем петь гимна безрассудству любви, ибо это завело бы нас слишком далеко и надолго отторгнуло бы от нашего героя, болтающегося в настоящий момент в двадцати метрах над землей на тонкой бельевой веревке. Отметим лишь и его прекрасное безрассудство, которое — увы! — не приведет его к желанной цели, как уже догадался читатель, ознакомившись с названием данной главы.