Сколько раз, читатель, доводилось и мне в юности испытывать подобные сцены! Их кисло-сладкий привкус до сей поры ощутим мною, а те слезы, кажется, не просохли на моей руке. Все начиналось так же, с безотчетного влечения к покою и любви, с прикосновения, от которого замирала душа, с томящего, почти мучительного предчувствия и игры воображения, с краткого и желанного ослепления. Да, да, с ослепления! Простите меня, многие и многие, кому я был этим обязан, и спасибо вам, кто, может быть, испытывал то же, но надеялся на большее, чего я, отрезвленный, уже не смел да и не мог отдать. И заканчивалось все так же: и слезами, и грустью, и невозможностью вернуть даже одну минуту, прошедшую и обратившуюся в воспоминание, оттиск которого временами слабо тревожит душу. Простите, простите! И вы, читатель, тоже простите автора, чьи лирические излияния, может быть, пришлись вам не ко времени, но поверьте — так оно и было все, так оно все и осталось и даже ради этих минут стоит жить на свете.
Но вернемся теперь к загрустившему Пирошникову, который, увы, испытывал теперь лишь жалость к Наташе, как я упоминал, и всему виной было, естественно, отрезвляющее поведение лестницы, заставившей нашего героя взглянуть вчера на себя чужими глазами, — то самое минное пространство, раз и навсегда отъединившее его от предполагаемой любви.
Наташа, однако, знать ничего не знала о каких-то пространствах, и это стало ясно еще вчера. Утерев слезы, она вдруг обвила руками шею Пирошникова, который все еще стоял, склонившись над ней, и притянула его к себе с облегчающим чувством прощения. Пирошникова простили! Вчерашний эпизод был вычеркнут, сегодняшнее знакомство с Ларисой Павловной забыто, все начиналось сызнова. Ах, если бы хоть что-нибудь можно было начать сызнова!
Для удобства Пирошников опустился на одно колено рядом со стулом и оказался прижатым к беленькой кофточке, непосредственно к зеленой брошке, куда он погрузился глазом, отчего в голове у него все окрасилось в яркие изумрудные тона. Наташа шевелила ему волосы на затылке и глубоко и взволнованно дышала. Молодой человек закрыл глаз — изумрудный свет померк, он открыл — и брошка вновь зажглась, как огонек такси. Ему приятно было такое обращение Наташи, чему мешало, правда, сознание постыдной неадекватности, если можно так выразиться, его состояния состоянию своей приятельницы.
Между тем она ожидала ответа, и Пирошников это чувствовал. Он поднял лицо и поспешно поцеловал Наташу, куда пришлось, а точнее, в нос, но тут же поднялся, взял ее за руку и подвел к окну, не отдавая себе отчета в логической необходимости своих действий.