Я протянула руку и погладила его по спине, и он замурлыкал громче.
А мне стало понятно еще кое-что. Доверие этого котенка дорогого стоит. Одно дело — пользоваться доверием кошек или животных вообще, и совсем другое — завоевать доверие этого конкретного котенка. Я слишком хотела спать, чтобы развить эту мысль или выразить ее в строгой логической форме, но в этот момент я поняла, что, сама того не подозревая, знала это с самого начала, с того момента, когда забрала Гомера из ветеринарной клиники.
Моя последняя мысль, прежде чем я погрузилась в сон, была о том, что Мелисса ощутила то же самое. Этим и объяснялась столь несвойственная ей мягкость в тот момент, когда она взяла на руки моего котенка.
И поднялся, и раздумывать начал рассудком и духом:
«Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?
К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды
Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем?»
Гомер. Одиссея
Первый день новой жизни для Гомера прошел без приключений. Но прежние страхи меня не покинули. Даже такой простой путь, как из ванной в спальню, Гомер преодолевал с опаской. Стоило мне подать знак щелчком или голосом, он смело шел вперед. Неужели он обречен двигаться по моему сигналу? Неужели вся его жизнь пройдет в борьбе со страхами и сомнениями, что, по всеобщему мнению, было неизбежно в его положении? Пэтти честно призналась мне, что, очень может быть, Гомер так и не обретет независимость, свойственную другим котам, а уж все прочие, кто был знаком с ним заочно, твердили в один голос, что править его жизнью будут два чувства: трепет непреходящего страха и бессилие калеки.
Но первое, что я узнала о Гомере на следующее утро — это то, какую радость ему доставляет само пробуждение. Предыдущее открытие состояло в том, что он, свернувшись клубочком, крепко спал у меня на груди всю ночь. Далее я заметила, что Гомер всеми силами пытался согласовать свой график с моим: спал, когда спала я, ел одновременно со мной и резвился, когда я возилась по хозяйству. По природе или в силу необходимости, но он был сущей обезьянкой.
Кроме того, как вскоре выяснилось, Гомер испытывал радость от всего на свете, даже от тех вещей, которые я для себя обозначила как «котовратительные». Механическое жужжание утилизатора отходов или апокалиптическое завывание пылесоса (звуки, державшие в страхе не только Скарлетт и Вашти, но и всех знакомых мне котов и собак) вызывали у него лишь буйное веселье. Уши его стояли торчком, «хомут» болтался из стороны в сторону, а сам Гомер словно спрашивал на бегу: «Эгей! Новый звук! Что это за звук? А можно с ним поиграть или забраться верхом?»