Так и писал, то псевдонаучным полуканцелярским языком но с медицинским флером. То переходил на рассказики, вспоминая свою хирургическую жизнь и быт.
Получался странный график дня, жизни. Приходил он в больницу в восьмом часу. Короткий оббег своих больных. Потом утренняя пятиминутка, эдак на полчаса. Затем до двенадцати занятия со студентами, после которых перевязки, операции, записи историй болезней. В шесть уходил и упражнялся писаниями. В десять – гульба. А это уж как придётся.
Иногда он уходил раньше. В консерватории у него был контакт с билетёрами. За пять рублей его пропускали и он всегда сидел во втором амфитеатре у прохода. Контакт с Борисовичами. Не Рюриковичи иль Гедиминовичи, – совсем не княжеского рода были Борисовичи. И, кажется, даже не родственники. И ему также, несмотря на некую именную общность. Так он называл административный клан Большого Зала. Директор был, как и он, Ефим Борисович, заместитель его Марк Борисович, администратор Павел Борисович, а у входа Клара Борисовна. Борисовичи! И, разумеется, все не кривичи, не вятичи.
Однажды он пошёл днем на репетицию приехавшего дирижёра из Германии. Абендрот – в период Гитлера он жил у нас, в нашей стране. А нынче приехал в гости. Гастроли с Запада были редкими. Он давал один только концерт. Студентам консерватории, иным музыкантам и так разным пройдохам типа Ефима разрешено было присутствовать на его репетиции. Девятая симфония Бетховена. Абендрот дирижировал, временами прерываясь на какие-то замечания. Лишь один раз Ефим понял, что речь идет о призыве к немецкому духу. И действительно, они повторили совсем по-иному. Как это получается, Ефиму было не понять. Размышляя на эту тему и досадуя на свой недостаточно культурный уровень, он в гардеробе повстречал некую Веру, свою давнюю знакомую ещё по студенческим временам. Она тогда училась на филфаке в университете, а сейчас считалась писательницей. Считалась, так про себя сказал Ефим, потому что сам он ничего не читал и не слыхал даже о каких-либо её публикациях. Что тоже попенял своему уровню эрудиции. Тем не менее, он заговорил с филологиней об озадачившей его поправке Абендрота. Шли они домой пешком, благо она жила недалеко. У подъезда дома она предложила зайти на чашечку кофе. Жила она одна. С мужем развелась. А дочка была у бабушки. Ефим зашёл сзади, чтобы снять с неё пальто, и их долгий музыкальный разговор закончился тем, что помогая ей в борьбе с одеждой, он обнял и притянул её спиной к себе. Автоматически – поза призывала. Она не стала возражать и, развернувшись нему лицом, подтянула его голову к себе и поцеловала. Ефим не стал отмахиваться. Нацеловавшись, они всё же решили и кофейку попить. Она поставила чашечки на маленький столик перед тахтой и двинулась в сторону кухни. Ефим взял ее за руку и подтянул к себе. «А кофе на потом. Не возражаешь?» Она засмеялась. «А что ты называешь «до потом»?» «Сейчас посмотрим. И в восторге беспредельном в светлый мы войдё-ё-ём чертог». «Бетховен тебя сильно одолел». Это она уже сказала лёжа поперек тахты рядом с ним. Он приподнял свитер. «Помнёшь, порвёшь всё». «Так сними». «Ты торопишься?» «Хочу кофе. Пусть быстрее будет потом». «Дай хоть постелю. Ковёр на тахте колется». Кофе они пили нагими, по-видимому, чувствуя себя таитянами. Но разговоры при этом были вполне цивилизованными и интеллектуальными. От музыки они перешли к науке, литературе. Ефим пожаловался на необходимость писать диссертацию и раскололся, сказал, что, скрашивая занудство научного творчества, пишет параллельно какие-то рассказики. Вера уговорила его почитать ей. Вроде бы, мэтр она для него. Писательница всё ж.