Пессимист. Восемьсот тысяч лет «мы» бродили стадами по холодным плато, расставшись с обезьяньими райскими кущами, каких-то полста тысяч лет «мы» существа, так сказать, разумные. Но как только ими стали, разумно разбежались в самые дальние концы планеты, подальше от других, которые для нас уже не «мы». Потом снова обнаружили друг друга, открыли, узнали, обрадовались, а заодно и колонизировали тех, кто послабее и попроще. Аж до атомной энергии gomo sapiens поразумнел! И что же? Не по второму ли витку идем? Не тот ли самый разумный рефлекс подталкивает, подначивает нас разбежаться снова, уже по всему Млечному пути?
Не из фантастического ли романа выхвачены эти отрывки? Кто это так легко манипулирует тысячелетиями, ведя отсчет в обоих направлениях—в прошлое и будущее? Участники «Клуба фантастов»? Или ученые, прокатившиеся взад и вперед по земной истории в машине времени? Или, может, это землянин беседует с пришельцем из космоса?
Возможно, наша уловка и наивна, ибо кто же не знает «Хатынсной повести» А. Адамовича. А принадлежат цитаты центральному герою повести Флориану Петровичу Гайшуну и его постоянному оппоненту Борису Бокию.
Может показаться искусственной попытка подключить земную, трагическую, насквозь белорусскую тему «нашей святыни—Хатыни» (Г. Буравкин) к фантастике. Но давайте разберемся.
Споры близкого автору Гайшуна и скептика Бокия нужны, можно сказать, для «масштаба»: чтобы включить материал повести в события и проблематику современности. Мысли автора не укладывались в границы образного отражения. Его тревога выплескивалась в публицистику, которая врывается в повесть как слегка завуалированное дыхание сегодняшнего дня (напомним, что повесть была написана и опубликована до окончания войны во Вьетнаме, до «потепления» политической атмосферы во всем мире). На этих небольших и немногочисленных публицистических островках, четко отделенных от основного текста, бушует полемика о том, «быть или не быть человечеству?» и что нужно сделать для того, чтобы «быть».
Хатынь у А. Адамовича—не только предмет изображения, но и своего рода прожектор, с помощью которого он высвечивает историю во всех ее измерениях. Впереди видится «гармоничный мир ефремовской Андромеды», достижимый в том случае, если каждый сделает максимум того, что он может сделать. В этом смысле повесть ультимативна. Она не только показывает. Она зовет, она требует дела во имя мира. Война кровавила и пепелила землю Вьетнама и по временам казалась запалом к новой мировой катастрофе. И этим святым и понятным каждому человеку желанием—предупредить, остановить—идейно., и эмоционально оправдывается авторская публицистика, искрометная, оригинальная, хотя и контрастирующая в какой-то мере с пластикой чисто изобразительных решений.