. Уже началась первая русская революция — так называемая генеральная репетиция грядущей великой смуты. От царя ждали какихто слов и подведения каких-то итогов, но так и не дождались. Вместо него исторический итог Петербургскому периоду России подвел Дягилев.
Вскоре после открытия выставки Дягилев покихгул столицу и на короткое время приехал в Москву, где 24 марта 1905 года 25 известных деятелей культуры почтили его обедом в ресторане «Метрополь». На обеде были художники Архипов, Борисов-Мусатов, Константин Коровин, Серов, Юон; коллекционеры и любители искусств Мамонтов, Морозов, Щукин, а также поэт Брюсов и архитектор Шехтель. Цвет русской интеллигенции чествовал Дягилева — создателя «Мира искусства» и устроителя Историко-художественной выставки русских портретов. Это был акт высочайшего признания его заслуг. По сложившейся традиции во время обеда произносились речи. Ответ Дягилева был «печальный, лирический и очень художественный»>351. Это был не проходной банкетный спич, а проникновенное философское размышление о судьбах России. Дягилев, только что объездивший сотню дворянских гнезд, имел мужество трезво взглянуть в глаза грядущему: «Я заслужил право сказать это громко и определенно, так как с последним дуновением летнего ветра я закончил свои долгие объезды вдоль и поперек необъятной России. И именно после этих жадных странствий и особенно убедился в том, что наступила пора итогов. Это я наблюдал не только в блестящих образах предков, так явно далеких от нас, но главным образом в доживающих свой век потомках. Конец быта здесь налицо. Глухие заколоченные майораты, страшные своим умершим великолепием дворцы, странно обитаемы сегодняшними милыми, средними, не выносящими тяжести прежних парадов людьми. Здесь доживают не люди, а доживает быт. И вот, когда я совершенно убедился, что мы живем в страшную пору перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости. Это говорит история, то же подтверждает эстетика. И теперь, окунувшись в глубь истории художественных образов и тем став неуязвимым для упреков в крайнем художественном радикализме, я могу смело и убежденно сказать, что не ошибается тот, кто уверен, что мы - свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой, неведомой культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметет. А потому, без страха и недоверья, я подымаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики. И единственное пожелание, какое я неисправимый сенсуалист могу сделать, чтобы предстоящая борьба не оскорбила эстетику жизни и чтобы смерть была так же красива и так же лучезарна, как и Воскресение!»