«Интересно, — думала Кошка, — почему нас не догоняют?» Она сидела возле стонущей Яны и пыталась помочь ей, как могла. Сколько прошло времени? Она не знала. Наконец, в руках у нее оказался пищащий скользкий комок, а Яна лежала, и кровь текла из нее струей. Ничего нельзя было сделать. Еще через полчаса лишь комок у Кошки в руках подавал признаки жизни, слабо попискивал. И она мысленно попросила прощения у мертвой Яны, что завидовала ей.
Она сняла с умершей рубаху, разорвав по шву, и завернула в нее ребенка. Потом взяла рюкзак Седого, обшарила его карманы, все патроны забрала себе, взяла и флягу, и нож — все, что могло пригодиться.
Что теперь делать? Никого из тех, кого она должна была довести до места, не осталось. Они умерли, они все умерли из-за того, что связались с ней. Нашли бы другого проводника — может, остались бы живы. Она проклята, и лучше бы ей умереть тоже. Но это всегда успеется, а сейчас надо уходить. Но как быть с ребенком? Он, наверное, тоже вот-вот умрет, хотя пока и шевелился. В любом случае оставаться здесь, возле мертвых, смысла нет — если на нее наткнутся, ей не поздоровится. Интересно, успел кто-нибудь понять из Лехиных воплей, какая гостья побывала у них на станции сегодня? Если даже не успел, потом начнут опрашивать свидетелей, догадаются — а за ее голову здесь обещана хорошая награда. Значит, надо бежать, но куда девать ребенка? Зачем ей чужой младенец? Своего у нее не будет никогда, ну и не надо, а о чужом с какой стати заботиться? Какие странные звуки он издает — словно мяучит…
Она никому ничего не должна. Седой обещал ей плату за работу, но теперь он умер. Все, что ему принадлежало, она и так забрала себе. И делать больше ничего не обязана.
В какой-то момент Кошке захотелось оставить младенца здесь, возле мертвой матери, и уйти. «Все равно он, скорее всего, не жилец», — уверяла она себя. Но ребенок шевелился и слабо пищал.
Ведь это только бессмысленный комочек. Он еще ничего не понимает. И все же ясно — бросить его здесь — означает обречь на верную смерть. Не надо обманываться — раньше, чем здесь кто-нибудь пройдет, его успеют загрызть прожорливые крысы. И даже если кто-то с Третьяковской найдет его еще живым — это такая публика, что в первую очередь подумает, кому бы продать ребенка с пользой для себя — а что с ним будет, это им без разницы. Пусть хоть суп из него сварят или пустят на шашлык. Продадут попрошайкам, которые клянчат еду, и ребенок умрет у них через пару дней. А может, сразу шваркнут малыша головой об стену — просто так, смеху ради. Гуманнее всего было бы не оставлять его живым — придушить, что ли? Ведь он еще ничем не провинился…