Работница с четками в руках сидит на кровати, повернувшись лицом к божнице с распятием. Она шепчет молитву Спасителю, а длинная нить бусин из слоновой кости свернулась на коленях, точно пуповина. Рожать ей ни разу не приходилось, бездетной она и умрет. У нее есть брат, ставший священником, он — ее бог, ее возлюбленный, свет ее жизни. А крысы — ее тьма и проклятие. Крысы с четками на шеях тащат ее пуповину по полу гумна. Шуршание, шебуршание, стук, визг, половицы подпрыгивают. Гвозди выскакивают из половиц и градом стрел обрушиваются на крыс, и вот одна, другая, третья пришпилена к стене и оскаленными зубами и раскинутыми лапами словно пытается возвестить голохвостым братьям и сестрам о своей кончине. Наша работница, Пина, стоит на коленях в углу под распятием и молит Бога. В такт молитвословию она открывает и закрывает глаза. На ее душе столько ран, что ей позавидует сам распятый Иисус: никому не дозволено превзойти его в страданиях. Пина была первой обнаженной женщиной, которую я увидел. Ее голое тело будет преследовать меня всю жизнь. Мы, я и Михель, таскали тогда дрова в кухню для скота, чтобы нагреть котел с водой. «Мама, давай щепу и спички, снимай печную решетку». Над ней огромной чугунной пригоршней навис котел. Я представляю себе, каково в него окунуться, вариться в нем, подпрыгивая на раскаленном дне, кипяток выжигает волосы у меня на голове, пах облысел, как выбритый. Я поднимаю руки, но это — толстые струи пара, которые, как вскинутые руки, взывают о помощи. Отец, мать и братья пляшут вокруг котла, а крысы и мыши, даже ласточки и ушаны сбегаются и слетаются к открытому окну, заполняют кухню, некоторые садятся мне на плечи и голову. К водопроводному крану прикручен мертвый цыпленок вниз головкой и кверху лапками, а повернешь ему шею, как поворачивают вентиль крана, — из клювика брызнет чистая, как слеза, водица. Мое тело сжимается в бурлящем чане, точно птенец ласточки у меня в кулаке. Я сдавливаю его тельце, пока кровь не окрасит пальцы. «Смотри, мама, я истекаю кровью». И, напугав ее своей окровавленной ладонью и заставив носиться как угорелую в поисках бинта, я попытаюсь сбежать, но моя сестра, Марта, удержит меня, для нее главное — чтобы я оставался на кухне и чтобы мне наложили повязку. Я готов вырваться, нет, исключено, а то вы еще подумаете, что у меня в голове помутилось от потери крови. Это всего лишь ласточкина кровь. «Отпусти меня, иначе я замараю тебя кровью птенца, отступись, иначе я перекрашу твои косы в красный цвет и вплету в них птичьи лапки, а потом свяжу их узлом и погоню тебя через всю деревню. Отпусти меня, не то — скажу маме, что вчера видел на твоей постели алое пятно!» И когда мать, вооружившись бинтами и лейкопластырем, медленно приближается ко мне с гордым видом хирургини, от которой якобы зависит спасение человеческой жизни, у меня в глазах темнеет от ярости и презрения. «Отцепись же! — Но мать уже крепко держит другую руку. — Нет, не хочу я никаких повязок! Оставь меня, дай побыть наедине с моей ласточкой!» Еще вчера я бросал камушки, сегодня мне перевязывают рану, а завтра я снова буду убивать, чтобы вновь вершить исцеление. «Ты и медицинская марля, Я и распятие. В самое Рождество ты родишь Его, мама, а я принесу тебе красный букетик кукушкиных слез, поцелую тебя в лоб и в губы, это — знак благодарности за то, что ты произвела на свет моего младенца Иисуса…»