Родная речь (Винклер) - страница 37

Часто мне кричали: «Эй ты, еврей!» «Еврей» такое же ругательное слово в нашей деревне, как «чуш», что значит грязный инородец. Мне хочется избавить эту деревню от грязи, вываляв ее в грязи. Я ненавидел игру в карты, особенно когда мне случалось наблюдать в трактире, как мужики, поставив на кон все, чем живы и богаты, лупили по столу козырями так, что стаканы подпрыгивали. Я мну коленями пшеничные стебли в поле и хочу задушить созревающий дар Божий. Я зажимаю в обоих кулаках колосья, но почему-то не раню их, а начинаю играть ими. Почему то многое, что отвращает меня в Каринтии, так любо мне в Италии? Я ненавижу нашу народную музыку и люблю итальянскую. Сколько раз я слышал от земляков: «Ох уж эти итальяшки, от работы бегут, как черт от ладана, только и знают, что побираются». Горожане в выходные приезжают на отдых в деревню. А почему бы деревенским не закатиться под конец недели в город и не устроить на площади пикник у подножия какой-нибудь статуи? В школе мне что-то говорили про Большую и Малую Медведицу, но астрономия не интересовала меня. Стоя по ночам на балконе и глядя в небо, я давал волю фантазии, мне было все равно, какая там наверху Медведица, Большая или Малая, игра собственными образами куда интереснее таблицы умножения. Когда мы с Фридлем Айххольцером, бывало, невзначай заходили в хлев и приближались к гумну, наше появление вспугивало павлина, он с криком пролетал у нас над головами и садился на навозную кучу, рядом с которой у свиного закута стоял Польдль Айххольцер — батрак с черными от зловонной жижи вилами. Руки у смерти такие длинные, что они могут двумя кольцами обвиться вокруг моей узкой груди. На бугорках моего позвоночника она молитвенно складывает руки и душит меня. Ждут ли пеньковые орудия смерти в витрине какого-нибудь сельского краеведческого музея своих восхищенных зрителей, любознательных горожан? Я часто слышал перебранки между Книбауэром и Петером Хансом, которого прозвали Ядовитым Гномом, я был свидетелем, как взрослый мужик гнался за мальчишкой, размахивая навозными вилами, а Петер проклинал на бегу весь мир, воплощенный в скотине, которую он должен был кормить. Через несколько лет после самоубийства Ядовитого Гнома Книбауэр умер в филлахской больнице.

Прошли те времена, когда ты вместе с братом бегал по деревенской улице и ставил ему ножку, когда тебе это нравилось. Прошло время летучих мышей, которые, точно спелые сливы, висели на водопроводных трубах в хлеву, пугая людей и животных. Миновала пора черных ласточек, раскрывших свои клювики, когда ты мог разглядеть красный клинышек зева и крошечный язык с налипшими насекомыми. Канул в прошлое студеный сортир, где покрывался морозным узором твой детский зад, а пальцы ног позвякивали сосульками. Прошли те времена, когда ты, как на работу, ходил в церковь и осенял крестным знамением лоб, уста и грудь Спасителя. Нет уже учителя сельской школы, который то и дело лупил по парте розгой в миллиметре от твоих пальцев и неустанно требовал тишины, тишины, а час спустя вместе с хором учеников благодарил Господа за плодотворный учебный день. Миновали те дни, когда ты снимал прут, перевязанный красной лентой, и спускался в хлев, чтобы отхлестать веревку. Отступили в даль детства муки, когда слева на тебя надвигается отец с веревкой, а справа — мать с прутом, а ты стоишь посередке и тебя прибивают к кресту, составленному из тел отца с веревкой и матери с прутом. Осталось в прошлом и колосящееся пшеничное поле, по которому ты шагал, размахивая руками, чтобы подбодрить возвышавшиеся над хлебами пугала. Да, время прошло, но оно вновь оживает в тебе, когда ты пожелал сам себя зачать и родить. Миновали те дни, когда в агонии вздыбилось налитое кровью крестообразное тело твоей родной деревни, когда вздрогнул нерв веревки и два мертвых юноши явились живущим, как кровавая язва. Много воды утекло с тех пор, как я в метель босиком обегал весь крест деревни, замедляя шаг из-за боли в пальцах ног и шепча посиневшими губами «Отче наш». Уже далек тот день, когда после смерти деда и бабушки мы с Михелем махнули в сугроб со второго этажа. Во мне миновало время свадеб и поминок, парней и девушек со сплетенными из колосьев кольцами на пальцах рук и ног, время юных парочек, которые занимались любовью на лесном мху или на сеновале под пологом паутины и гнездовьем летучих мышей. Прошло время, когда рано поутру крики петухов и павлинов заставляли вздрагивать детские головы. Миновала пора, когда умирающая бабушка Энц вытягивала руку и манила тебя указательным пальцем, подражая при этом крику сыча: «Ко мне! Ко мне! Ко мне!» Когда американцы высадились на Луне, у меня появилась надежда: а вдруг они встретят Бога и убьют его, мне так хотелось, чтобы нос космического корабля пробил ему сердце. Вы слышали, мистер Армстронг, стоны голодающих в Камбодже и в Бангладеш, когда сверху смотрели на Землю, где еще появляются на свет полумертвые синие младенцы, которые после легкого шлепка по затылку издают первый крик — крик голодного человеческого детеныша? Кто-то умирает голодной смертью еще в утробе матери, кто-то — на выжженной зноем земле… Ты насыщаешь сытых и моришь голодом истощенных. Ты, Боженька, всю жизнь был на стороне сильных мира сего. Твои жрецы в Первую и во Вторую мировую благословляли орудия убийства. Мне больше не нужен Бог, ни церковный, ни атомный, ни тот, кому служат законодатели, я не нуждаюсь в его присяжных, которые задирают кверху жопы и показывают свои трудовые мозоли. А что они высидели? Они наплодили преступников, а теперь обвиняют собственное детище. Давно пора судьям заняться моральными преступниками, а дела тех, кто крадет, чтобы выжить, и хоть как-то содействует более равномерному распределению благ земных, положить под толстенное сукно. Будучи учеником торгового училища, я посмотрел вестерн «Вздернуть его повыше!», где показана казнь на виселице двух семнадцатилетних конокрадов. Когда священник пробубнил слова последнего благословения, один из них закричал: «Я не хочу умирать! Снимите меня, гады! Я жить хочу!» Парни, а это были братья, хотели напоследок обнять друг друга, но они были связаны и на шеи обоих уже накинули петли. Под деревянным помостом, сооруженным специально для казни восьмерых приговоренных, стоял палач, он дернул за рычаг и одним махом отправил все восемь душ, как принято говорить, в мир иной. Восемь веревок разом натянулись. Тела раскачивались. Ступни двух белокурых парней столкнулись в полуметре над землей. Я собирал анонсы фильмов, завел у себя тетрадь киномана, куда аккуратно записывал имена режиссеров, исполнителей главных ролей, операторов и мастеров, изготовивших посмертные маски актеров. Место в кинотеатре было единственным сиденьем, к которому я готов был прирасти, а с ученической скамьи, с мягких кресел в бюрократических покоях я просто взлетал, как ликующая птица. Нужду я справлял, как правило, в туалетах кинотеатров. Перекусывал чаще всего в буфетах у входа в зрительные залы. Больше года я был квартирантом кассирши, продававшей билеты в кино. Мне перепадали бесплатные билеты, и я посмотрел много плохих и хороших фильмов. По вечерам, когда она приходила с работы, а я возвращался с вечерних занятий в Академии, где под конец дня чувствовал себя выжатым лимоном, она рассказывала о дискуссиях с коллегами по поводу фильмов. Я с удовольствием взял бы с собой в кинотеатр мою спутницу жизни — куклу, которую хозяйка нашла у меня под кроватью и накачала воздухом. Мы вместе смотрели бы какую-нибудь марионеточную кинокартину. Я бы купил для куклы билет, мы не разлучались бы с ней даже в туалете, мы уселись бы на подоконнике в фойе и наблюдали бы за входящими зрителями. Билетерша познакомила меня с киномехаником. «Мне бы хотелось стать когда-нибудь киномехаником», — сказал я господину Хакнеру, млея от мысли, что смогу посмотреть все фильмы, сидя в своей будке над головами зрителей и посылая волшебный луч из линзы проектора, чтобы высветить наконец уже знакомый кадр на экране. Я слышу стрекот аппарата, достаю из серебристых контейнеров бобины пленки. «Тут гляди в оба, а то перепутаешь бобины и заправишь не ту ленту, — сказал Хакнер. — Вот представь себе, поставишь первую часть "Вздернуть его повыше!" с Клинтом Иствудом, а вторую оторвешь от фильма Джерри Коттона с Надей Тиллер, ленты смонтируются, и что будет в конце картины? Клинт Иствуд лежит не на вольном воздухе рядом с очаровательной блондинкой, а с чернявой Надей Тиллер в пуленепробиваемом боксе какого-то крупного банка». В торговом училище я рассказывал про фильм «Вздернуть его повыше!», описывал, как в самом начале снизу вверх, в «лягушачьей перспективе» показаны болтавшиеся на весу ноги повешенного, как построен эпизод перегона ревущего скота через реку, как один ковбой вытащил из воды ослабевшего теленка и вынес его на берег. А после моего рассказа ко мне подвалил самый рослый из наших парней, Карл Манхарт, он схватил меня за уши, потянул вверх и гаркнул: «Вздернуть его повыше!» Я стоял на цыпочках, лицо у меня горело от стыда и ярости, я пытался стиснуть ему руку и вырваться, но он буквально поднимал меня за уши, я перебирал ногами, словно балетный танцор, а он снова на весь класс: «Вздернуть его повыше!»