Он снова полез на сеновал, обхватил холодный черенок вил, потом подышал на руки и продолжил то, для чего его здесь заточили, — метать вниз сено для восьмидесяти голов скота. Покуда они с Прошем задавали корм, убирали навоз, доили, ко двору стекались новые батраки, поодиночке и разными дорогами. Когда Холль и Прош принесли в дом молоко, на кухне топтались три работницы. Был тут и заезжий горожанин, большой любитель сельской жизни. Он часто сюда наведывался и за рюмкой водки вел с хозяином долгие разговоры о необходимости послушания и порядка.
В комнате сидели четверо батраков. Холлю понравился тот, что курил трубку, но для всех новеньких Холль был пока только хозяйским сынком и не мог еще рассчитывать на доверие, чтобы предостеречь их. Друг с другом батраки почти не разговаривали. Год был позади. Опять исправно молились, исправно работали, у хозяина появились новые слушатели. Про истекший год он ничего не рассказывал. Один из работников сам был горазд поговорить и всюду влезал в долги. Часто приходила его заплаканная мать. Время от времени являлся отец и уплачивал часть долгов. Парень же никогда не унывал. Хозяин как-то сказал, что работник должен быть непременно веселым, по нему, так веселые лучше сильных. Курильщик тоже был веселым батраком. Никто никогда не видел, чтобы он справлял нужду в отхожем месте, зато нередко кто-нибудь с проклятием выпрастывал руку из кармана пиджака или выпрыгивал из сапога, поскольку для ноги уже не было места. Лишь в конце месяца весельчак становился немного грустным, так как приходилось платить за троих детей. Фоглер, третий из батраков, временами день-другой не выходил на работу. Четвертый был поляком.
В день исповеди Мориц чуть свет ушел из дома, чтобы поработать на самом дальнем лугу, и вернулся, когда уже стемнело, шатаясь от голода. К такой хитрости Мориц прибегал каждую весну для того, чтобы избежать исповеди, но на сей раз это ему не помогло. Хозяйка подняла шум, Мориц размахивал кочергой, но уже на следующий день она настигла его за печкой и облачила в свежевыстиранную одежду.
Холлю отвертеться от исповеди не удалось. Он бы, конечно, лучше отработал день, как поляк, только бы не ходить исповедоваться, однако все же пришлось тащиться к Бруннеру, а стоять перед ним на коленях, да еще так близко, уже было наказанием, особенно если знаешь, как много ему про тебя известно. Десять заповедей волновали его как прошлогодний снег, вот если бы кто вошел в церковь да перевернул тут все вверх дном. Холль чувствовал себя теленком с надрезанным горлом, Бруннер мучил его четвертой заповедью. Снаружи ждал отец. Шлепая по грязи, Холль отправился домой. Работники ходили на исповедь ради удовольствия. Холль не мог этого понять.