Июньские воскресенья, как и раньше, были сдобрены горьким юмором. Снова тошнотворный смрад цветочной пыльцы. Когда церковные шествия проходили под хмурым небом, Холль испытывал какую-то священную радость. Если во время мессы шел дождь, Холль просто сиял, если же дождь лил как из ведра, его счастью просто не было предела. Дети вокруг лишь угрюмо молчали в страхе перед бесчисленными кошмарами грядущего лета, но Холль не видел рядом никого, кто хоть как-то пытался бы этому противостоять. Он ждал появления человека, который мог бы вступиться. "Для чего же тогда полиция?" — часто недоумевал Холль. В конце концов служили в ней и бывшие батраки, выросшие на хозяйских усадьбах. Почему никто не хочет вспомнить о былых мытарствах. Постепенно вызревала мысль, что ни один человек на свете не имеет права распоряжаться себе подобным по собственной прихоти. И хотя хозяйка отзывалась о нем при людях всегда одинаково, он объяснял это просто ее природным слабоумием, противоречия его больше не смущали, и он уже смирился с тем, что она продолжает топтать его душу.
Зато можно было тешить себя мыслью о предстоящей поездке домой на Пасху. Мать как-то привела Холля к одной бездетной чете, приютившей его в первые два года, когда он начал переходить из рук в руки, а уходя из домишка этих людей, сказала, что они в ту пору хотели его усыновить, да она отказала, потому что детей дарить не годится. С того самого дня это "не годится" крепко засело у него в голове. Жить стало невыносимо. Почти семь лет неотступно терзала мысль: "Она бы меня им подарила, но раз это не годится, сбыла меня с рук отцу. С этой мыслью катил он по заснеженной долине, с этой мыслью стоял в кузнице, глядя на световую дугу, а потом нес на плече заваренное лезвие косы и думал о супружеской паре, которая хотела его усыновить, а хозяин, получивший такое позорное достояние, спал и видел в нем будущего батрака, и все это потому, что люди говорят, будто это не годится".
Матери больше не существовало.
Само это слово он с тех пор не мог слышать.
Слово «отец» он давно уже не воспринимал.
Но он должен был думать. Чем бы ни занимался, он должен был думать.
Уж если жизнь свела его с таким множеством людей, ничто не казалось само собой разумеющимся и ничто не оставляло равнодушным.
Стояла жара. Лехнер смертельно занемог, однако этот полутруп в ночной рубашке выгнал из дома Бруннера. Тот явился на другой день и кружил поблизости, часами торчал у смертного одра с крестом и Священным писанием.
Пришла хозяйка с бутербродами, с кофе из винных ягод и с водкой для Фоглера и Алоиса Штунка. Огромная поляна была покрыта скошенной травой. Фоглер с руганью спрыгнул с телеги, утирая пот подолом рубахи. Рядом и вдалеке Холль видел лица, мокрые от пота, все было до ужаса бессмысленным и все по милости одного недоумка. Холлю попались на глаза две шляпы. Штунк был помешан на шляпах, ради новой шляпы готов был работать целую неделю, но во время дождя всегда ходил с непокрытой головой. Холль налил в шляпы воды, тогда взбешенный Штунк просто взял да и ушел, а с ним — и дешевая рабочая сила. Хозяин, который раньше с довольным видом предрекал, что Лехнер к нему на коленях приползет, вдруг помрачнел и стал много орать, а Холль назвал его недоумком и получил по шее. Потом хозяин все повторял слова своего отца, суть сводилась к тому, что наказание до поры только приговор, исполнять который надлежит лишь на праздник.