— Не крутись, отец! — строго сказал Федор Васильевич и покосился на колыхнувшуюся цветастую занавеску.
— Ей-бо, преставилась Акулина, царство ей…
— На черта мне нужна твоя Акулина! — гаркнул Бубенцов.
— Это про покойницу-то?! — отступая и подтягивая подштанники, испуганно прошелестел старик. — Грех тебе будет, Федор Васильевич! Ить все помрем.
— Ничего. Я еще поживу и грехи замолить успею. Ты не греши. А главное — поменьше бреши!
Бубенцов решительно шагнул к занавеске, откинул ее и увидел ту самую Пелагею, которая «полчаса как наладилась на выселки».
Ровно через минуту Пелагея, подхватив подол, пуганой курицей неслась по селу, но не на выселки, а в поле.
— Куда торопишься, Полюшка? — окликнула ее через плетень другая женщина, копавшая землю у себя на огороде.
— В бригаду, — задерживая бег и испуганно переводя дыхание, отозвалась Пелагея. — И ты беги, Митревна!
— Еще что?.. Выходит — свое брось, а за колхозное берись.
— Беги, говорю. Председатель сам по избам ходит. Чисто осатанел!.. — Пелагея оглянулась и вновь устремилась к околице.
Во второй избе Бубенцов застал такую картину.
Хозяйка — Елизавета Кочеткова — только что вернулась с улицы с двумя ведрами воды.
Жарко топилась печь, за столом сидели двое подростков — дети Елизаветы — и чистили горячую картошку. Около чугуна, мурлыкая и теребя когтями скатерть, сидел кот. Бабка, сухопарая, иконописного обличия старуха, мела избу.
— Почему не на поле? — спросил Елизавету Федор Васильевич.
— А что такое? — Елизавета была не из тех женщин, которые теряются при первом строгом окрике. — С нашего хозяйства и так трое ломают. Павла с утра до ночи не вижу. Мужнин брат вчера допоздна за плугом ходил и сегодня раньше всех на поле вышел. И Анька четвертый день подряд на сортировке. Мало вам?
— Не мне, а колхозу. Поняла?
— Где же понять! Я ведь только семилетку окончила, — дерзко глядя мимо лица Бубенцова своими выпуклыми, широко расставленными глазами, отчеканила Елизавета.
— Ну хорошо. Вечером тебе муж растолкует. Он у тебя какой-никакой, а член партии. А сейчас иди на поле, добром прошу. — Федору Васильевичу стоило больших трудов говорить спокойно. Ему невольно вспомнилась несчастная Токарева с тремя худенькими ребятишками. Да и выступления Кочетковой на собрании он не забыл. И сейчас, глядя на красивое лицо Елизаветы, Бубенцов чувствовал, как вновь, возникая где-то глубоко внутри, вступает в руки не просыпавшаяся за последнее время нервная дрожь.
— А то? — Елизавета скинула с головы платок.
— Не пойдешь? — спросил Федор Васильевич, и спросил так, что даже у непугливой Елизаветы защемило под ложечкой и ослабли ноги.