– Лучшее их блюдо – это самое простое ми, то есть лапша, – сказала я, подводя Элистера к столику. – А именно, ми Ява. Сама лапша желтая и толстая, в мощном таком соусе, где есть томатная паста, перчик чили, луковое пюре и еще для густоты – чечевица, тапиоковый крахмал, да чуть ли не картошка. И это не все: подается ми Ява с большими креветками, яйцом, кальмаром в карри и опять же картошкой, кусочками.
И тут я замолчала. Потому что, пока я произносила свою вдохновенную речь, Элистер, оказывается, вытащил из бамбукового стаканчика две из пучка торчавших в нем палочек для еды, теоретически чистых, вложил их в кулак и задумчиво протыкал ими, как кинжалом, воздух, раз, другой – на уровне глаз.
Поняв, что делает что-то не то, он спохватился. Я застыла, меня начала охватывать паника. Элистер виновато бросил палочки обратно в стакан.
– Амалия, послушайте, это была нелучшая идея с моей стороны, я настоящий идиот. Я просто задумался – зачем надо было… Ну, вы же знаете, что все равно рано или поздно будете есть палочками, возможно – уже завтра, а сейчас, может быть, у них есть вилки или ложки?
– Здесь нет, это очень хорошее место, – несчастным голосом сказала я. – Там, где есть вилки и ложки, есть не советую, это значит – ресторан специально для глупых европейцев…
– Давайте вот как: выйдем, обойдем вокруг квартала и скажем себе: мы оставили прошлое позади. А потом посмотрим – если сможем, вернемся сюда и будем есть палочками, или пойдем сначала выпить в какой-нибудь европейский отель, хотя не хотелось бы этого делать на такой жаре. Или попросту купим где-нибудь ложки. Хорошо?
– Да, – сказала я. – Это маленький квартал. Обойдем его. Извините, Элистер. Не каждый день видишь покойников. У нас ведь очень тихий город, и притом что в него с каждого корабля сходит несколько десятков иммигрантов в день – не то что убийств, а даже драк нет. Сейчас у меня все пройдет.
Тощий официант, вытянувшись в струнку под портретом короля, бесстрастно смотрел, как мы выходим. Мне было стыдно. Боже мой, какой идиотский получается день – а молодой человек ведь в сущности так мил, и вот он сейчас смотрит на меня, как на героиню немого синема, заламывающую руки и закатывающую глаза.
Мы миновали уголок с таким же китайским «кофейным домиком», Элистер мрачно взглянул на него – и вдруг остановился на перекрестке, который, чуть дымя, пересекал угловатый «форд».
Там, за перекрестком, кончались китайские лавки и начиналось совсем иное царство – с удушливым запахом жасминовых гирлянд, с умопомрачительным многоцветьем тканей в лавке, где над головой висели на плечиках ряды пенджаби и заколотых сари. Из медного цветка граммофона доносилась гнусавая трель индийских флейт.