Любовь и ненависть. Эти крайности Слежевский сближал инстинктом. У хищника к жертве двойственное чувство: азарт и ненависть к убегающей, ещё не пойманной добыче; любовь к пойманной — от предвкушения еды. Может быть, и так, — надо спросить у биологов…
Но Слежевский забыл про интеллект, про ум забыл, который царствует над инстинктом, как солнце над землёй, — это Рябинин знал, про это ему не нужно было спрашивать.
Он шёл по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всём и вроде бы ни в чём. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.
Распалённый мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.
— Я заварил цейлонский, — сказал Олег Семёнович.
— Что вы тут делаете без меня?
— Думаю.
— О чём?
— Всё о том же.
Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский… Вкуса чая Рябинин не ощутил — всё от нетерпения.
— Рассказывайте дальше, Олег Семёнович.
— А дальше ничего, пустота.
— Но ведь отношения в семье стали невыносимы…
— Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети… Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.
Чай Олег Семёнович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.
— С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.
— И вы смирились со скандалами?
— Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.
— Какой портфель?
— Вместительный, аварийный. А в нём детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущённого молока.
— Ну, и бывали аварии?
— Да, уходил.
— Надолго?
— На несколько дней.
— На сколько же?
— Это зависело от количества банок сгущённого молока.
Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул — сухая кожа щёк, ничуть не распаренная Цейлонским чаем, была барабанно туга.
— И куда уходили?
— К приятелю, однажды на работе жил три дня…
— Ну, а к другой женщине? — предположил Рябинин самый жизненный вариант.
— Уходил, — мрачно согласился Олег Семёнович.
— К кому, если не секрет?
— Зачем вам её знать, Сергей Георгиевич…
— Фамилия мне не нужна.
— Есть у нас плановичка… Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушёл, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьём шампанское, облучаем друг друга влюблёнными взглядами. А я жду.