В комнате, где висят куклы, всегда пахнет деревом, клеем, складками парчовых платьев, конфетными обертками и… чудом. Сюда заходят только костюмеры да театральные дети.
Театральные дети — это я да Сашок. Дети, в общем. Так нас называет театральный сторож Альберт Ильич.
Я сижу и жалею себя — жалею, пока не надоедает.
Это ведь только кажется, что тут я один. С куклами никогда не выходит побыть одному. Как себя жалеть в комнате, где полно народу?
На большой стойке-вешалке прямо у входа висят и сторожат, чтобы никто чужой не вошел, маски и ростовые куклы, в которых помещается целый человек. И серый Мышиный король со злыми глазами и блестящим выпуклым носом, и толстяк с головой-тыквой, и косматая Баба-Яга. Висят куклы — с раскрашенными, яркими лицами, с шелковыми рюшами и в аккуратных башмаках. Они разные — двух одинаковых не найти.
Кто-то иногда удивляется, что на кукольной сцене еще маски и люди, но в большом кукольном театре есть место всем — и марионеткам, и петрушкам, и маскам, и актерам, загримированным до неузнаваемости.
Папа говорит, это называется синтетический театр.
Сзади, забытые всеми, висят мои любимцы — куклы из спектаклей, которые исчезли со сцены.
Грустный Лошарик, Маленькая Фея с тонкими руками и в чудном платье.
Строго смотрит на тебя Оловянный солдатик, вытянувшись в струну. Участливо глядит пузатая Мышь из спектакля «Все мыши любят сыр». Насмешливо поглядывает Шут в разноцветном колпаке.
О! Я ведь и забыл совсем — Шут скоро будет моим!
Разнюнился и забыл.
«Хрустальный башмачок» будут списывать, сказал ведь сегодня Лёлик.
Все спектакли рано или поздно списывают — и кукол тоже.
Я всегда мечтал о Шуте. Потому что Шут — это я. Я передразниваю в школе учителей, говорю их голосами, я шучу над ребятами, я — «Гришка-язва».
Я — шут для других.
Как он, прямо как он.
Шут — это Сэм.
Так я всегда думаю, когда беру его за руку. Ладонь у него гладкая, уютная, она тихо лежит в моей руке. Телячьи нежности не для мальчиков, но его за руку — можно. Тогда он насмешливо наклоняет голову, так, что становится видно крючковатый нос с горбинкой и подмигивает мне — «видал-миндал?» — и глаза у него ясные, будто не ждет он тут, за сценой, на стойке-вешалке для кукол уже битый час, пока ему можно будет поработать.
— Сэм, на выход! — страшным громким шепотом кричит обычно, когда играют «Башмачок», помреж Вика куда-то вниз и вбок.
И вот Сэм, накидывая на голову сетку специального костюма для «черного кабинета», бежит, хватает Шута за крестовину-вагу — и тут же натягиваются жилы-нитки. Неуклюже дергается его рука, переступают ноги, чтобы выйти из-за кулис туда, где полный зрительный зал. Тогда Шут становится даже не таким живым — обычной становится марионеткой на обычной сцене. Мелькают лоскуты на шутовском колпаке — багряные, васильковые, крыжовенные.